Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»
И он вновь впал в задумчивость.
— Ты уже раскаиваешься? — вспыхнула она и пронзила его огненным взглядом. — Ты меня не любишь больше? Что ты намерен предпринять? Впрочем, у нас нет времени.
— У нас уже нет времени, — повторил он за ней, словно повинуясь какой-то внешней силе. — Ах, кто бы мне сказал тогда, в день, как я увидел тебя впервые у входной двери!
— Ты что, жалеешь о былом?
— Довольно, хватит об этом!
— Но говоришь-то ты один!
— Замолчи, замолчи! — взорвался он, резко вскочив. — Не мучай меня своими сомнениями, сама же видишь, что я отдаю тебе все, все покидаю ради тебя.
— Да ведь я… я же тебя не держу!
Но он продолжил:
— О, если бы я мог пожертвовать тебе чем-то большим! Скажи только, что еще я должен сделать, вырази свою волю. Да говори же: ты чем-то еще недовольна?
Она поцеловала его:
— Что ты, мы все правильно сделали, само небо внушило нам эту мысль: здесь мы были счастливы только наполовину, нам все мешали — люди, целый свет; там мы будем принадлежать только друг другу, станем свободными.
А он шагал взад-вперед, говорил громко, его жесты обрели силу, а лицо озарилось, словно наш герой готовился произвести на свет мысль, способную преобразить все.
— Нам тут нечем дышать! — восклицал он. — Остаться значило умереть, покинуть тебя было бы преступлением, так иди же за мной, уедем вместе, общество препятствует нашему чувству — оставим ему его предпочтения, предрассудки, убежим оба, ты только доверься мне, и я стану тебе опорой, я обещал это и слово сдержу.
— Да кому ж мне еще довериться, — простонала она, — если не тебе? Кто, кроме тебя, любит меня в этом мире?
— Поскольку Господу была угодна наша любовь, он не оставит попечением этот союз, а к тому же теперь день и ночь, утро и вечер — все будет наше, Эмилия, ты будешь носить мое родовое имя, станешь моею женой, и только моею, а я — твоим мужем и ничьим другим!
— Хотела бы я, чтобы все это уже произошло, — потупилась она.
— Я берусь устроить твою жизнь, найти для тебя уголок на этой земле, буду охорашивать его, словно гнездо, чтобы укрыть в нем нашу любовь, устилать кружевами и бархатом, разукрашу все в твои цвета, да и в мои тоже, это будет наше убежище, ничья нога туда не ступит, я защищу тебя, встану на страже: захоти только кто тебя оскорбить, я буду иметь право убить его; нам больше не нужно прибегать ко всяческим низостям, чтобы скрыть свое счастье — оно выйдет на яркий солнечный свет и расцветет еще пуще.
Она покачала головой:
— Когда я об этом подумаю, сердце замирает, словно от сияния небес: мы были так счастливы в этом доме, что…
— Мы никогда не испытали здесь настоящего счастья, — перебил он ее. — Разве в самые светлые часы мы тысячу раз не проклинали этот кров? Не надо больше об этом, воспоминания рвут мне душу, словно угрызения совести. Однажды мы вернемся во Францию, ведь так? Но тогда настанет иное время: тот самый свет, что теперь нас отвергает, повернется к нам лицом, ибо я приеду богатым!
— Богатым?
— Да, богатым. Почему бы и нет? Я поступлю точно так же, как все сильные духом, кто камень за камнем возвели те дворцы, в которых они правят миром, и вернулись в каретах посмотреть на деревни, откуда ушли босиком; многие из них стоят меньше моего, и не было ни одного, кого бы, как меня, поддерживал во дни его слабости ангел, укрепляющий дух, способный взять мою голову в ладони и утереть мои слезы.
— Ты как дитя: все надежды приходят к тебе разом.
— Нет, я ни на что и ни на кого не рассчитываю, — более спокойным тоном заверил он ее, — кроме тебя и меня, но какие бы испытания ни приберегли для нас небеса, нам надо только оставаться вместе, чтобы под ногами была одна земля, а над головой одна крыша — чего еще хотеть?
— Да, поедем, поедем! — убежденно заключила она. — Нам остались еще одни сутки, это целая вечность, задержаться на какой-нибудь лишний час — чистое безумие, ведь через несколько дней нас наверняка обнаружат, он уже явно о чем-то догадывается; с тех пор как решилась бежать, я поминутно вздрагиваю. А если нас выследят, Анри, или побег не удастся? О, продолжать здешнее существование — какой это ад! Вечно хитрить, трепетать и прятаться, терпеть его присутствие, его общество, входить в его обстоятельства!
Она закрыла лицо руками.
— Видишь ли, это бы погубило нас обоих: моя к нему ненависть пугала меня самого, я чувствовал, как она толкает меня на что-то страшное… О, моя Эмилия, я еще никогда так тебя не любил, никогда, никогда!
Если нет ничего совершеннее боли, он воистину любил, поскольку мучился, словно под пыткой. Страдание — сито для процеживанья любого чувства: то, что истаивает, подвегшись подобному испытанию, недостойно этого имени, великой можно наречь только ту любовь, которая растет, соприкасаясь с болью.
Куда делось то время, когда пожатие руки, словцо, сказанное друг другу меж створок двойной двери, поцелуй, едва коснувшийся губ, наполняли сердце светом, более нежным, чем сияние луны? Они уже лишились той младенческой беспечности, которая позволяет нарождающейся страсти бегать по краю пропасти и пускаться в пеший поход по водам; раньше часы текли в чередовании неизменных наслаждений, в томлении блаженных ожиданий, и как тут не пожелать вечной молодости, ведь все было в них, все исходило от них, они купались в открытом море любви, подобно лебедям в пруду — не приближаясь к берегу.
Тем не менее по мере влюбления, без конца толкуя о своем чувстве и расточительной рукой черпая сокровища из кладовой собственной природы, они прониклись неизбывным ощущением вины, а поскольку жизнь человеческая не дает нам ни напитков для утоления всех видов жажды, ни блюд, способных справиться с любым голодом, мучимые и той, и другим, они созерцали единственное, что оставалось обоим: боль. Разлучаясь, вдалеке друг от друга, они в своем воображении рисовали любимый предмет победительно блистающим всеми гранями соблазна, но когда встречались вновь — удивление мгновенно затопляло сердца: они видели друг друга несложными, как встарь, и до того знакомыми, словно прожили вместе тысячу лет. Не признаваясь, что иллюзии блекнут, они изобретали новые желания, еще более терпкие и безумные, подобно тому как осень подчас обманывает весенними бликами: теми же пурпурными закатами, бутонами роз и пронзительным ожиданием свежести. Если бы кто подсмотрел, как они ведут долгие беседы, почти не раскрывая рта, как вздрагивают, встретившись взглядом, как поочередно пытаются избегать встреч, он бы предположил, что их любовь в самом начале, между тем они уже вовсю размышляли о прошлом и мечтали о будущем. Им действительно чудилось иное грядущее — просторное, безграничное, неуловимо лучезарное: чем именно оно превосходило реальность, они и сами не могли бы определить, только все там мнилось им прекрасным, а коль скоро ждать, собственно, было нечего — любой финал не мог не оказаться превосходным. Однако развязка неприметно отступала, подобно небу, что поднимается выше и выше, когда карабкаешься по горному склону, но они все еще ее видели и не теряли веры.
Монотонность существования, сама повторяемость счастья раздражала их, заставляла желать радости более обширной, не загнанной в рамки обыденности; она мнилась им где-то там, вдали от немилых пенатов, на новой родине, отъединенной морскими глубинами от всего их прошлого. Они уже не могли обитать в одном доме с мсье Рено, в окружении его учеников, в любом видеть шпиона и ежеминутно ждать разоблачения, готовясь столкнуться с всеобщим порицанием; эти стены давили их, как в тюрьме; еще на свободе — они уже не были свободны, никем не уличенные — боялись, что всем всё известно, а потому Анри не терпелось стать мужчиной и выйти из-под опеки, самому попользоваться благами жизни и лепить ее по своему хотению, словно послушную глину. Любовь Эмилии сделала юношу более зрелым, его вгоняла в краску собственная неспособность вызволить любимую, как и счастье без самоотдачи: хотелось ради нее работать, на свои деньги купить кровать, где она уснет, цветы для ее букета; он мечтал о существовании, исполненном мощи и покоя, там он станет господином, подателем всего: силы, благосостояния… свершение честолюбивых планов и любовь проистекут из него самого — единого источника благ, способного напитать их обоих.
Что до мадам Рено, она не имела на свете ничего, дорогого сердцу: под ее ласковой внешностью скрывалось равнодушие ко всему; теперь же гибель чего бы то ни было, кроме своей любви, она бы встретила, не моргнув глазом. Все ее склонности ныне сосредоточились на нем, любить его и следовать за ним стало почти что законом ее бытия, возлюбленный превратился в подобие рока, она не могла представить, чтобы его или ее жизнь потекла каким угодно иным путем, кроме уже очерченного; так, надевшему зеленые очки все предметы видятся в зеленом свете, вот и она взирала на все через волшебные стекла чувства, окружающее преображалось в них, приобретая цвет ее любви. В мире существовал только один мужчина, за его спиной, далеко у задника сцены, копошилось остальное человечество, там, где он не стоял, она не замечала ни добра, ни красоты, он объяснял ей жизнь, служа ключом к головоломке, ее супруг, приятели, даже Аглая, не говоря уже о собственных обязанностях либо интересах, — все это погрузилось в тень рядом с сияющим ликом возлюбленного, при виде которого на сердце воцарялся полдень.
