Альфонс Доде - Евангелистка
Наконец старушку вызвали в Коммантри по случаю рождения внука, а декан, усматривая в этом милость господа к нему, бедному слабому человеку, и уповая на то, что совесть его теперь успокоится, немедленно принялся за дело. Проповедь свою он написал и отделал за два вечера — все эти мысли уже давно роились в его голове, притом столь бурно, что чуть не свели его с ума. Он попросил другого пастора, о предстоящей проповеди которого было уже объявлено, уступить ему очередь, и вот уже неделя, как весь протестантский Париж ждет проповеди знаменитого декана; голос его должен прозвучать в последний раз, как некогда, после многолетнего перерыва, на пострижении мадемуазель де Лавальер[22] прозвучал голос Боссюэ.
Один за другим подъезжают экипажи, хлопают дверцы, кони бьют копытами землю, сверкают роскошные ливреи, а в коридорах стоит неумолчный гул толпы и дверь ризницы поминутно растворяется, чтобы впустить дьякона, пастора на покое или члена консистории.
— Здравствуйте!.. Мы тоже пришли.
• — Здравствуйте, здравствуйте, господин Арлес!
Я не читал объявления… Какая у вас тема?
— Из Евангелия, текст на сегодняшний день… Нагорная проповедь.
— Вы, вероятно, будете чувствовать себя так, словно вы в Мондардье, среди своих дровосеков?
— Нет, нет… Проповедь рассчитана именно на п. — риж… Мне еще надо сказать кое-что, прежде чем умереть…
Один из коллег Оссандона по богословскому факультету прошептал, уходя:. — Будьте осторожны, Оссандон!..
Декан молча покачал головой; он и так уж слишком долго прислушивался к таким советам. Ведь он еще раз побывал в особняке Отманов и просил эту безжалостную женщину только об одном: чтобы она сказала, где находится Лина. Он вызвался сам съездить за несчастной, сбитой с толку девушкой, чтобы вернуть ее нежно любящей матери. Г-жа Отман неизменно отвечала: «Я не знаю, где она… Господь призвал ее…» А когда пастор пригрозил, что в проповеди всенародно обличит ее, она сказала: «Что ж, господин декан, мы придем вас послушать…»
Так ты меня услышишь, подлая! В порыве гнева он ощупью поднимается по темной винтовой лестнице, ведущей на кафедру, отворяет дверцу и появляется среди моря света и воздуха, наполняющего огромный неф.
Старинная церковь Оратории, уступленная протестантам по Конкордату,[23] — самый просторный, самый величественный из парижских храмов. Остальные, в особенности построенные недавно, недостаточно выражают религиозную идею. Аристократический храм на улице Рокепин, весь круглый, с белыми стенами, освещенными сверху, скорее похож на хлебный рынок. Храм св. Андрея — церковь либералов, своими широкими трибунами, поднимающимися амфитеатром, больше напоминает мюзик-холл. Между тем Оратория воплощает и символизирует всю догму Реформации и чистого христианства: здесь не горят свечи, нет икон, на высоких голых стенах одни только мраморные доски с изречениями из псалмов и стихами из Евангелия. Под сводами приделов, почти совершенно закрытых, стоят скамьи, хор упразднен, на месте алтаря высится орган. Вся жизнь храма сосредоточена у кафедры, вокруг длинного стола, который в будни накрыт скатертью, а по воскресеньям, когда бывают причастники, уставлен золочеными корзинами и чашами.
Этим и ограничивается вся церковная утварь. Такая простота, подчеркнутая высотой сводов и таинственностью цветных витражей, становится особенно торжественной, когда храм Оратории, как сегодня, полон народу, когда он черен от толпы, разместившейся на скамьях, переполняющей хоры и неровные ступени лестниц. Над главным входом сияет витраж с изображением ордена Почетного легиона на широкой пурпурной ленте — память о первом пасторе, награжденном после подписания Конкордата; отсветы витража торжественно расцвечивают весь храм, румянят стены, трубы органа и причастные чаши у подножия кафедры, к которой прикованы все взоры.
Стоя в темном углу, еще не видный прихожанам, Ос сан дон старается умерить волнение, от которого тяжело стучит его сердце всякий раз, когда он вступает на кафедру, чтобы отстаивать истину Христову. Как все ораторы и актеры, он наделен способностью различать лица сидящих в зале, поэтому он сразу замечает отсутствие Отмана на скамье членов приходского совета, зато видит прямо перед собою, как живую мишень для его речи, прямую фигуру жены банкира, ее тонкое бледное лицо с властным, магнетическим взглядом, которым она хочет испепелить его. А там, на хорах, согбенная фигура в тяжелой черной вуали — это мать, не преминувшая отозваться на его приглашение и взволнованная, очень, очень взволнованная…
Она знает, что час справедливости наконец пробил, что знаменитый проповедник взошел на кафедру ради нее. Ради нее вся эта толпа богачей, гордецов, эти бесчисленные экипажи, эта величавая музыка, при звуках которой она не может сдержать слезы. Ради нее причетник читает Евангелие, и прекрасные слова касаются ее воспаленных век, словно дуновение свежего ветра… «Блаженны плачущие, ибо они утешатся… Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся…»
О та, та, плачущие!.. О та, алчущие и жаждущие прафты!..
После каждой фразы она пожимает руку Лори — тот сидит рядом с нею, не менее взволнованный. Потом женский хор в сопровождении органа начинает псалом Маро:[24]
Услышь, господь, мою мольбу,
К тебе взывает голос мои!..
К высоким сводам поднимается скорбный зов таких же свежих, молодых голосов, как голос ее Элины.
Но вот из сумрака выступил Оссандон; бодро неся свои семьдесят пять лет, осанистый, с могучей головой, освещенной отсветом белых брыжей судейской мантии, он громким голосом чеканит стих из Евангелия, который он собирается развить в своей проповеди:
— «Господи, господи, разве не проповедовали мы именем твоим, не изгоняли бесов именем твоим, не творили чудеса именем твоим?..»
Затем очень просто, понизив тон, как подобает человеку, говорящему вслед за самим богом, начинает свою проповедь:
— Братья! Триста лет тому назад адвокат парижского Парламента, ученый и мудрец Пьер Эро[25] лишился своего единственного сына, совращенного иезуитами; они заманили его в свой орден и спрятали так далеко, что он уже больше никогда не увидел своих близких. Отчаяние отца было столь глубоко и красноречиво, что король, Парламент, даже сам папа вмешались в дело, чтобы вернуть отцу его сына, однако юношу так и не нашли. Тогда Пьер Эро написал превосходный трактат «Об отцовской власти», но вскоре слег и умер, ибо сердце его было истерзано горем… Три столетия спустя, в наши дни, протестанты, христиане реформатской церкви, совершили столь же гнусное злодеяние…
Тут Оссандон в общих чертах изобразил случившееся: похищение девушки, безысходную скорбь матери Разумеется, мать не сочинила трактата, не докучала ни королям, ни парламентам. Это одна из тех смиренных, о которых говорится в Евангелии; у нее нет ничего, кроме слез, и она проливает их ручьями, без конца, без конца…
Пока что — ни одного намека насчет виновных, ни одного имени. Все пытаются догадаться, все еще сомневаются. Но когда он начинает говорить о бессердечной женщине, которая укрывается за почтенным именем, за колоссальным состоянием, всякому становится ясно, что это прямой выпад против г-жи Отман, а она по-прежнему пристально смотрит на оратора, причем на ее восковом лице не появляется даже краски стыда. А мощный голос Оссандона продолжает греметь и разносится бурными раскатами, как гроза в горах, грохоту которой вторит эхо. Давно уже этот храм, привыкший к закругленным, отшлифованным оборотам обычной церковной речи, не слышал таких смелых и простых слов, не видел перед собою образов природы, наполняющих воздух бальзамическим благоуханием, шорохом нарождающейся листвы, не слышал всего того, что возвращает Священное писание, книгу кочевой жизни и безбрежных просторов, к ее изначальной прелести и великолепию.
Каким уничтожающим презрением клеймит проповедник, не называя ее. Общину дам-евангелисток и прочие подобные учреждения! Он объявляет их наростами на христианском древе, паразитами, которые снедают и душат его! Чтобы древо сохранило свои соки и мощь, надо начисто обрубить эти наросты, и он, престарелый священник, рубит, он со страшной силой нападает на публичные исповеди, мистические и экстатические представления секты Айсса-уа,[26] не менее нелепые, но еще более неистовые, чем выходки «Армии спасения», усеявшей Париж огромными плакатами, расставившей по нашим тротуарам одетых в брюки-гольф девушек, которые раздают листовки, ратующие за Христа.
И вдруг, сделав широкий, величественный жест, как бы стремясь выйти за пределы кафедры и самого храма, преодолеть каменные своды и завесу облаков, он восклицает:
