Жан-Мари Густав Леклезио - Протокол
Студенты подвинулись ближе, чтобы лучше слышать, они наблюдали за Адамом и своей сокурсницей, а блондинчик иронически ухмылялся. Они утомились и мечтали, чтобы вся эта запредельная история наконец закончилась. Всем хотелось домой, где их ждал вкусный ужин и общество нормальных людей, а потом кино или спектакль в Опере, например Глюк.
Адам увидел, что девушка согласна; он понял это по ее шее, уголкам губ, плечам, груди, позвоночнику и обутым в лодочки с золотыми пряжками ступням — одна была чуть больше другой; он откинулся назад, прижавшись спиной к стене, сдвинул ноги и коснулся голых коленок собеседницы. Он кожей чувствовал красные и черные полосы на пижамных штанах; между ним и студентами словно бы образовалась непроницаемая твердь, и полосы плавно перетекали на нее. Он сунул руку в карман и нащупал пачку сигарет. Студент в темных очках поднес ему зажженную спичку. В коробке оставалось пять спичек — три сгоревшие и две целые. Адам прикурил с первой затяжки; единственным, что нарушило совершенство позы, была сорвавшаяся из подмышки капля пота, холодно уколовшая второе ребро. Но все произошло так стремительно и беззвучно, что никто этого не заметил. Съежившаяся на стуле Жюльенна Р. больше не выказывала признаков усталости: она явно чего-то ждала. Не нового и не странного, но буднично житейского; спокойно-ледяного, как вычеркивание одного слова из законченной фразы.
«Я продолжу с того места, на котором прервался, — сказал Адам. — Год или два назад…»
Жюльенна Р. открыла тетрадь и приготовилась записать главное.
«Я был на пляже, с девушкой. Пошел купаться, а она осталась лежать на гальке — читала научно-фантастический журнал. Кажется, рассказ под названием „Бетельгейзе“. Когда я вылез, она по-прежнему лежала и читала. Ей было жарко, и я — сам не знаю зачем, наверное, чтобы позлить, — поставил мокрую ногу ей на спину, над трусиками. Она вскочила и что-то крикнула. Не помню, что именно. Важно другое. Две минуты спустя она успокоилась и сказала: „За то, что намочил меня, плати сигаретой“. Она обыскала карманы моих штанов, я промолчал, но задумался. Два часа спустя я все еще размышлял. Вернулся домой и заглянул в Словарь. Клянусь, что искал значение каждого слова, но все еще не понимаю. Я думал всю ночь. К четырем утра почти спятил. Фраза девушки не шла из головы. Повсюду были слова. Я видел их на стенах моей комнаты, на потолке, на стеклах окон и на кайме простыней. Я бормотал их дни и ночи напролет. Это делало меня больным. Потом сознание прояснилось. Но все изменилось. Менялось день ото дня, становясь то ложью, то истиной. Я сказал себе, что, как бы ни крутил Фразу или соответствующие ей факты, это должно быть чистой логикой. Я имею в виду, что начал все понимать — очень ясно. И решил, что должен уехать, утопить в море мотоцикл и все остальное. Я вообразил что».
Адам не договорил, потому что исчез на глазах у присутствующих, как, видимо, исчез когда-то для своей матери, для Мишель и многих других людей; изолированный в освещенной части помещения, он постепенно расплывался, его длинные худые ноги, яйцевидная голова, левая рука с сигаретой в пальцах словно бы истаивали. Вытянутое в струнку туловище на металлическом стуле парило среди непроизвольного хаоса; выдающаяся вперед челюсть, покрытый испариной лоб и треугольные глаза превращали его в древнее, доисторическое существо. Казалось, он то и дело выныривает из мутной желтой воды, как озерная птица с мокрыми, прилипшими к коже перьями, напрягшая каждый, даже самый крохотный, мускул, чтобы взлететь в небеса. Его голос нисходил на земной народ, и был невнятен, и нес его на своих волнах, как бумажного змея. Прямо над ним, под потолком, сталкивались две лазурные сферы, сталкивались, увеличиваясь в объеме, и вызывали магнитные бури. Это напоминало идею Бога-Вседержителя, клубок тайн и канонизаций, родившийся однажды из искры в зубчатых колесах локомотива. Адам превращался в море. Если, конечно, не заснул под магнетическим влиянием взгляда Жюльенны Р. или гипнотическим воздействием полосатой пижамы. Как бы там ни было, он отплывал наугад, вялый, просвечивающий, колышущийся, и слова у него во рту сталкивались, как камешки, так что речь больше напоминала невнятное бурчание. Узкая комната переполнилась исходившим от Адама напряжением, грозя увлечь за собой остальных.
Закончив свой монолог, Адам принялся что-то ворчать себе под нос, врач решил вмешаться, но опоздал. Он кричал:
«Эй, мсье Полло! Мсье Полло! Эй-Полло! Эгей!» — и тряс Адама за плечи. На исхудавшем, пергаментно-желтом лице с заострившимися чертами появилась странная гримаса. Она начиналась высоко, над скулами, деля лицо надвое, хотя губы оставались плотно сжатыми. Врач потерял всякую надежду и позвал сестру. Студенты медленно, по одному, покидали холодную аудиторию, а шатающегося Адама уводили от них длинными коридорами.
Объятый сном, он чувствовал, что они уходят; губы шевельнулись, он попытался прошептать «прощайте», но ни один звук не вырвался из его горла. Синяя шариковая ручка записала внизу страницы, тихо скрипя по бумаге: «афазия».
Держась за теплую руку сестры и сворачивая за угол — раз, другой, третий, — Адам входил в легенду. В глубине своего существа он молчаливо и сосредоточенно размышлял о том, что оказался наконец в своем мире. Что нашел наконец чудесный дом своей мечты, прохладный и белый, стоящий посреди волшебного сада. Он думал, что счастлив быть один в своей палате с кремовыми стенами и одним окном, через которое доносятся звуки обыденной жизни. Он знал, что обретет долговечный покой, полярный мрак с полночным солнцем, людей, которые станут о нем заботиться, прогулки на свежем воздухе, глубокий сон и даже — время от времени — вечерний перепихон с хорошенькой медсестричкой где-нибудь в кустах. Письма. Редкие посещения, передачи с шоколадом и сигаретами. Праздник раз в год, в день Основания, 25 апреля или 11 октября. Рождество и Пасха. Может, завтра белокурая девушка придет его навестить. Одна, без никого. Он возьмет ее за руку и будет долго говорить. Напишет для нее стихи. Недели через две, если все пойдет хорошо, ему разрешат писать ей. К концу осени они начнут выходить на прогулки в сад. Он скажет: я могу оставаться здесь год или меньше; когда выйду, поедем жить на юг — в Падую или в Гибралтар. Я буду подрабатывать, а вечерами станем ходить в клубы и кафешки. Время от времени — если захочется — будем возвращаться и проводить здесь месяц-другой. Нам всегда будут рады, и мы сможем жить в лучшей комнате с видом на парк. Сухая трава хрустит под солнцем, зеленые листочки позвякивают под каплями дождя. Где-то далеко гудят рельсы. В коридорах пахнет овощным супом, все пусто, тепло и свежо. Пора рыть нору, разгребая сухие ветки и комья земли, а потом осторожно спускаться в убежище, чтобы перезимовать там, «заспать» болезнь. Потом настанет черед липового отвара и ночь на облаках дыма Последней Сигареты, подобных волшебным фимиамам Синдбада. Колокол звонит в точно назначенный час. Комар летает вокруг лампы, шурша, как наждак о мрамор. Пора оставить землю термитам. Бежать в обратном направлении, пятясь из одной исторической эпохи в другую. Увязнуть в праздности детских вечеров, как в смоле; погрузиться в туман, сидя перед тарелкой с узором из остролиста, на дне которой осталось несколько капель похлебки. Потом наступит время колыбели, когда лежишь в пеленках, беспомощный и задыхающийся от ярости. Но это еще не все. Нужно дойти до конца — вернуться в кровь и гной, в чрево матери, свернуться клубком и уснуть, уткнувшись лбом в упругую перегородку, уснуть тяжелым сном и видеть странные кошмары о земной жизни.
Адам один. Он лежит на кровати под вентилятором и ничего не ждет. Он собран и напряжен, его зрачки глядят в потолок, туда, где три года назад с пациентом из палаты № 17 случился удар. Он знает, что люди ушли, что они теперь далеко. Он будет спать зыбким сном в предоставленном в его распоряжение мире; на стене напротив забранного решеткой, образующего шесть крестов окна висит распятие из розового дерева с перламутром. Он в раковине, а раковина на дне моря. Само собой, остались кое-какие мелкие неудобства; нужно убираться, сдавать мочу на анализ, проходить тесты. А еще существует угроза внезапного освобождения. Но если повезет, он долго не расстанется с этой кроватью, с этими стенами и парком, с этим гармоничным сочетанием светлого металла и свежей краски.
В ожидании худшего история окончена. Но не торопитесь. Вы увидите. Я (заметьте, я не злоупотреблял этим местоимением) думаю, им можно доверять. Было бы странно, если бы в один прекрасный день, в будущем, мы не узнали что-нибудь новенькое об Адаме или одной из его ипостасей.
Примечания
1
Д. Дефо. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо. Перевод Корнея Чуковского.
