Владимир Тендряков - Покушение на миражи
В темноте зашуршала солома и раздался то ли всхлип, то ли смешок.
Кампанелла сел.
— Кто ты, друг? — спросил он.
Смешок в ответ. Теперь уже явственно — не всхлип.
— Я Кампанелла. Я породил этот город, а меня схватили в нем как врага.
Снова торжествующий тихий смех и шуршание соломы.
— Ах да, — рассердился Кампанелла, — здесь теперь радуются по приказу. Тебе-то что за нужда, несчастный, в этой яме исполнять подлейший приказ?
Придушенный ликующий голос:
— Не по приказу веселюсь — от души.
— Тогда уж совсем гнусно — жертва зла радуется злу.
— Справедливости радуюсь, Кампанелла. Справедливости! Она свершилась!
— Впервые слышу, чтоб тюремщики совершали справедливость.
— Бог не очень разборчив, Кампанелла. Он творит свое руками и тюремщиков и героев.
Спрессованная подземная темнота, за толщей земли не слышно мира, слышно дыхание собрата по несчастью и недоброжелателя.
— Кто ты, чудовище? — спросил Кампанелла. — Жаль, что не могу видеть тебя.
— Действительно жаль… Я не чудовище, я жалок, Кампанелла, — лысый череп, свалявшаяся борода, беззубый рот, лохмотья не прикрывают уже тот скелет, который все еще приходится считать своим телом. И у меня переломаны обе ноги… Жаль, что не можешь увидеть, ты бы сравнил с тем, каким я был.
— Значит, верно… Ты мой старый знакомый?!
Смешок, смахивающий на всхлип:
— Я — Сол, верховный правитель Города Солнца. Сейчас я счастлив: создатель вместе со мной. Ты чувствуешь, как на нас давит наш город? Мы на дне его.
Спрессованный мрак, спрессованная тишина, где-то далеко над ними гора камня в виде вознесенной к небу башни. Погребены под тем, что усердно создавали.
— Сол… — срывающийся тихий голос. — Что?.. Чума? Злобный враг?.. Какое несчастье?
— Заблуждения порой страшней чумы, создатель.
— Ты совершил роковую ошибку, мудрый Сол?
— Ха-ха! Я?.. Нет, почтенный фра Томмазо, ошибался ты.
— В чем?
Торжествующий ответ:
— Грешил простотой!
— Разве это такой уж большой грех, Сол?
— Простота хуже воровства, хуже разбоя. Простота — недомыслие, Кампанелла. Если недомыслие начинает руководить людьми, то люди становятся сами себе врагами.
И Кампанелла рассердился:
— Хватит словоблудствовать, Сол!
— Что ж… — Сол замолчал.
Тишина каменного склепа. Она столь монолитна, что кажется, время бессильно пробиться сквозь нее, останавливается где-то рядом. Ничто уже не может продвинуться вперед, все застывает, и умолкнувший голос никогда не возобновится, жди, жди его до скончания — не дождешься. Но Кампанелла не проявил нетерпеливости, не подхлестнул невидимого собеседника. За тридцать три года в темницах он научился терпению.
И Сол заговорил из темноты:
— «Все, в чем они нуждаются, они получают от общины…» Твои слова, Томмазо, о нас. Ты предлагал именно так и жить: сообща работать, складывать все в один общий котел, из него сообща черпать.
— Разве это не верно, Сол?
— «Все, в чем они нуждаются…» Н-да-а… А в чем?.. Скажи про себя: что тебе нужно для жизни?
— Я никогда не желал иметь многого — хлеб, вино, свечи для работы по вечерам, бумага, чтоб писать, ну и самая скромная одежда, чтоб прикрыть наготу.
— И книги…
— И книги, конечно.
— И у тебя еще собрана небольшая коллекция старинных монет. Ты о ней почему-то не упомянул. Так ли уж она необходима для жизни?
— Единственное, чем я тешил себя в часы отдыха.
— И тебя в последнее время не носят больные ноги. Хотел бы ты иметь экипаж? Как бы, наверное, он облегчил твою жизнь…
Кампанелла промолчал.
— Вот видишь, — тихо продолжал Сол, — даже ты про себя не скажешь точно, что тебе нужно, где твой рубеж желаний. А почему другие должны себя ограничивать? Наверное, лишь мертвый перестает желать себе большего.
— На этот счет, если помнишь, я говорил: «И должностные лица тщательно следят, чтобы никто не получал больше, чем следует».
— Кому сколько следует?.. Как это определить? Кампанелла решительно ответил:
— Только уравняв аппетиты, Сол. До необходимого! Простая здоровая пища, добротная, но не роскошная одежда, крыша над головой…
— Мы так и поступили, Томмазо. Установили давать всем только самое необходимое. Конечно, уж никаких ценных коллекций иметь не полагалось…
— Это справедливо, Сол.
— Нет, Томмазо, это оказалось ужасной несправедливостью. С нее-то и началась та чума, которая погубила город.
И Кампанелла тяжело колыхнулся в темноте.
— Не верю, Сол! Какая же несправедливость, когда все у всех одинаково, нет повода кому-то завидовать, на что-то обижаться.
— Увы, повод есть — и серьезный.
— Только у ненасытно жадных, Сол, у отпетых негодяев!
— Наоборот, Томмазо, у самых достойных граждан, у тех, кто способен лучше других, самоотверженнее других трудиться.
— Ты смеешься надо мной, Сол!
— До смеха ли мне, когда сижу здесь. Вдумайся, Томмазо: способный труженик, не жалеющий себя на работе, дает общине много, а рядом с ним другой по неумелости или по лени еле-еле пошевеливается, от него мало пользы. Но получали-то они одинаково необходимое — пищу, одежду, крышу над головой. Поставь себя на место добросовестного гражданина, надрывающегося на работе. Как ему не задуматься: я добываю, а за мой счет живет бездельник. И справедливо ли это, Томмазо?
Томмазо озадаченно промолчал.
— И вот наши лучшие труженики перестали надрываться, начали подравниваться под тех, кто работал из рук вон плохо. День за днем незаметно падало уважение к труду. Наши поля и виноградники стали дурно обрабатываться, мы все меньше и меньше получали хлеба и вина, наши стада хирели, наши ткацкие мастерские выпускали недобротную ткань, и ее не хватало на одежду. В наш город пришла нищета. Мы уже не могли ни накормить людей, ни одеть, ни отремонтировать их жилища. Город превратился в сборище бездельников. Кампанелла взорвался:
— Нерадивых следовало бы наказывать, а усердных поощрять! Должны же вовремя сообразить.
— Ты наивен, Томмазо Кампанелла. Тебе все кажется простым и легким, бесстрастно возразил из темноты Сол. — Подскажи: как отличить нерадивого от усердного? Кто это должен делать? Надсмотрщик с плетью? Пусть он следит и подгоняет? Пусть он распределяет, кому за работу пожирней кусок, а кому наказание? Чем тогда этот надсмотрщик лучше хозяина? Можно ли после этого говорить: у нас все общее?
— Надо было сделать так, чтоб каждый следил за своим товарищем, сообщал выбранному лицу, сколько его сосед сделал. Сделал мало — хлеб и вода, не слишком много — не слишком хороший обед, много — ешь досыта. Проще простого!
— Очень просто, Томмазо. И мы тоже, как и ты, клюнули на эту простоту… Следи за своим товарищем по работе! Доноси на него! Я уж не говорю, что все стали работать плохо, — на каждого можно было донести, испортить ему существование. Но теперь еще для каждого гражданина Города Солнца товарищ по труду становился врагом, которого надо уличить раньше, чем он уличит тебя. Спеши оболгать, иначе оболжет он, постарайся запугать, не то сам станешь жить в страхе перед ним. Мы превратили наш город в кипящую ненавистью клоаку, но не получили взамен ничего. Из того, что нам доносили, нельзя было понять, где наглая и бесстыдная ложь, а где правда, где злостные наветы, а где возмущение честного труженика. Лгали чаще на тех, кто старательно работал, своим трудом мог подвести бездельников, а потому нам чаще приходилось наказывать достойнейших людей. Мы добились, что их совсем не стало. Ужасающая нищета, ненависть и ложь!.. Чума набирала силу, благородный Томмазо. И виной тому был слишком простой взгляд на жизнь.
Сол умолк. Вновь спрессованная подземная тишина. Кампанелла сквозь толщу земли ощущал тяжесть раскинувшегося наверху города, где на мостовых растет трава, а по расписанным стенам висят казненные.
Шуршание соломы, вздох со стороны Сола.
— Ну так вот… — его тихий голос. И Кампанелла закричал:
— Хватит! Не хо-чу! Еще слово — и я придушу тебя!
— Меня, мудрый Томмазо? Почему не себя? Крик Кампанеллы захлебнулся, он застонал:
— Прокляни, разбей мне голову, но не рассказывай, не рассказывай больше!
— Ого! Железный Кампанелла сдал. Правда, выходит, страшней вельи…
— Умоляю, Сол…
— Нет Томмазо, не жди от меня пощады. Ты должен знать все до конца…
Так вот — нищета, ненависть, ложь и впереди никакой надежды, что все это когда-то кончится. Кого не охватит ужас перед будущим, кому захочется дальше жить! А если ужас станет расти… Он рос, Томмазо, он грозно рос! И надо было любым путем прекратить его… Мы не в силах изменить жизнь, но мы научились принуждать. Приказ вызрел сам собой: те граждане, которые поддаются ложному ужасу, а не радуются цветущей жизни, совершают самое тяжкое преступление и подлежат смертной казни через повешенье. Не я придумал этот приказ, но я… Да, Томмазо, как верховный правитель города я обязан был его подписать… Ты слышишь меня?
![Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести](/uploads/posts/books/134063/134063.jpg)
