Владислав Реймонт - Брожение
Птицы не пели, не жужжали мухи, не благоухали цветы, не источали запаха молодые побеги деревьев, не шумела юная жизнь — все постепенно погружалось в зимнюю спячку, тяжелую задумчивость и молчание. Стаи ворон, тихо шелестя крыльями, взлетали высоко и с пронзительным криком садились на обнаженные деревья, зловеще каркали и снова целой стаей взвивались вверх и кружились над лесом на такой высоте, что на фоне бледного неба казались клубком сажи. Иногда неизвестно откуда в лес врывался холодный ветер, ударял по верхушкам, наполнял лес шумом, шелестом, гулом и умолкал в глубине молодой рощи; лишь деревья-великаны качались медлительно и сонно да падали на землю листья и шишки. Всюду разливалась грусть, полная покоя, оцепенения, затихающих шорохов.
Янка села на древнем кургане, служившем когда-то, в прошлые века, защитой от нападения неизвестных теперь врагов; со всех сторон его окружали болота, наполовину уже высохшие, поросшие лесами, превратившиеся в торфяные залежи. Небольшой холм, похожий на развалившуюся копну сена, был словно облицован глыбами выветренного песчаника, сверкавшими своей белизной, как черепа чудовищ, разбросанные среди низкого можжевельника, выросшего у подножия кургана. Сухой, серый коровяк стоял неподвижно; только с земли смотрели глаза последних желтых цветочков. Заросший курган был полон печалью давно умершей жизни, похож на забытое кладбище. В деревнях ходили слухи, будто здесь появляются в лунные ночи призраки, а с правой стороны, где торчали большие, поросшие мохом гранитные глыбы, защищенные непроходимой чащей шиповника, дикой малины и ежевики, разверзается чрево кургана, и открывается пещера, где хранятся сокровища и скитаются души отверженных.
Янка прилегла на вершине, на больших белых камнях, лежавших среди сухой травы, словно могильные плиты. Позабыв обо всем на свете, Янка смотрела в небо.
Солнце заходило, низко над самой землей расстилался туман, а лес все горел в огне заката, облитый стынущей медью, полный оранжевых и пурпурно-фиолетовых отблесков. Далеко из-за холмов, где пряталось солнце, громадными снопами вырывалось пламя, словно с той стороны горела земля, алым заревом объяв полмира.
Закат понемногу бледнел; оранжевые цвета переходили в желтовато-зеленые, сливаясь с серо-голубым небом; кое-где начали загораться звезды, в этом полусумраке-полусвете белые, словно лилии; вечерний холод подымался с болот, из лесных глубин и вместе с темнотой расползался по земле.
Янка лежала неподвижно, подложив руки под голову, глядя на звезды; отдыхая, она бессознательно пила из могучих источников природы силу, как бы отдавая себя на ее милость. Были, впрочем, минуты, когда ей казалось, что в душу вливается холодное дыхание засыпающей природы, и все эти полумертвые корни деревьев, трав, весь лес, его тишина, его дали проникают в нее и высасывают из нее жизнь.
Янка очнулась. Над ней начала кружиться большая стая ворон. Они опускались все ниже и ниже; Янка уже слышала глухой шум крыльев; их тихие и вместе с тем зловещие крики заставили Янку задрожать от страха. Но она не шевельнулась. Птицы опустились еще ниже, и Янка отчетливо услышала шелест их крыльев, увидела их острые, твердые, хищно вытянутые клювы; круглые желтоватые глаза светились, как гнилушки; Янку охватила дрожь, ей показалось — тысячи когтей вонзились в ее тело, но она была не в силах приподняться и лежала, словно мертвая, словно загипнотизированная тысячами глаз, которые с жадностью уставились на нее. Над ней угрожающе шумели крылья, слышались короткие хриплые крики: ей казалось, что зловещая туча накрыла ее. И, только когда самые смелые вороны опустились рядом с нею на землю и, нахохлившись, с горящими глазами подступили к лицу, она вскочила. Черная стая разлетелась по сторонам, уселась на деревья и жалобно, разочарованно закаркала. Янка быстро пошла прочь — в лесу стало совсем темно.
Она вернулась домой, села в своей комнате и разрыдалась. Она не знала, что с ней, отчего она плачет, но успокоиться не могла.
— Барышня, ради бога, что случилось? О господи, о чем ты плачешь, доченька? — тихо запричитала Янова, целуя Янке руки, а у самой на глаза тоже навернулись слезы. Но Янка не могла успокоиться и плакала, плакала неудержимо. Это продолжалось так долго, что Янова совсем потеряла голову, не зная, что делать: она приносила то вино, то пирожное, то чай, то свежие газеты, то воду, обтерла ей лицо спиртом, которому доверяла больше, чем одеколону. Наконец сама разрыдалась и, подчиняясь только чувству материнской любви, позабыв о том, что она только кухарка, села рядом, обняла Янку и, прижав ее к своей груди, зашептала слова утешения.
— Ох, дитя мое, дочурка милая, барышня моя хорошая, не плачь, успокойся. Зло минет. Матерь божья и господь еще пошлют тебе счастье. Не плачь, королева моя, не плачь. Все проходит, только милосердие божье вечно.
Она уложила Янку в кровать и, бесшумно ступая, принялась за работу. Справившись с делами на кухне, она с чулком в руках села на низкую скамеечку у порога, оберегая глубокий сон Янки и посматривая на нее с собачьей преданностью и любовью. Глаза Яновы наполнялись слезами, она то и дело пропускала петли, вздыхала, шепотом молясь за здоровье Янки; ей казалось, что это Ануся. Старуха сидела до поздней ночи; убедившись, что Янка спит крепко, вышла на кухню, поставила на сундук снятый со стены образ Ченстоховской божьей матери, упала перед ним ничком и лежал распростертая, горячо молясь и за Янку и за свою Анусю, а потом только за одну: обе они так слились в ее сердце, что разъединить их не было уже возможности.
XVI
Утром Янка почувствовала себя лучше. Вчерашние слезы вытравили из нее горечь минувших дней, нервы успокоились, и сердце наполнилось печалью.
Залеская прислала письмо с просьбой одолжить ей посуду; сегодня наверняка к ним приедут ее долгожданные богатые родственники.
Пять минут спустя прибежала она сама.
— Я давно собираюсь к вам. У меня созрел великолепный проект! Только, ради бога, панна Янина, никому ни слова, ладно? — Она бросилась к Янке на шею и расцеловала ее. — Шесть пар ножей и вилок, — заговорила она тут же, — в общем, целый комплект вместе со столовым бельем. Муж как получит жалованье, сразу же поедет в Варшаву и купит. Так вы никому не расскажете об этом проекте?
— Пока я еще ничего о нем не знаю, — сухо ответила Янка. Залеская стала ей уже надоедать.
— Я написала кузену, чтобы он постарался устроить мужа в Варшаве, в дирекции; кузен — человек влиятельный и к нам очень расположен, — тут она опустила голову. — Если это удастся, муж сможет в свободные от службы часы брать уроки пения.
— Зачем? — бросила Янка с неудовольствием и почти гневно.
— Панна Янина, у него великолепный голос, он мог бы сделаться певцом, если бы только учился, а я тем временем приобрела бы известность. Сначала выступила бы в Музыкальном обществе, потом дала бы концерт в ратуше, заработала бы на учение мужа за границей.
— Вы это серьезно? — спросила Янка резко. Ее раздражали глупая вера Залеской в успех и ее наивный оптимизм.
— Совершенно серьезно. Что же вы видите в этом невозможного? — спросила Залеская испуганно.
— Не спорю, у вас талант, — Янка не могла сдержать презрительной улыбки. — Но в Варшаве, где столько своих и иностранных знаменитостей, которые постоянно борются между собой за успех, трудно поверить, что вам удастся пробиться. Ведь вы знаете этот мир, знаете те неимоверные препятствия, которые надо преодолеть, ту исключительно трудную и вместе с тем безуспешную борьбу, которую надо вести, прежде чем добьешься чего-нибудь: и, несмотря на все это, вы хотите идти туда! Предположим даже, что кузен, — она подчеркнула это слово, — устроит вам концерт, который будет иметь успех; кузен знает, как надо взяться за дело; но что дальше?
— Стану работать, добиваться признания.
— А в результате выйдет так, что ваш муж будет беспрерывно учиться, а вам придется страдать, страдать, страдать до самой смерти, — с убеждением возразила ей Янка.
— Возможно, но по крайней мере я буду страдать в том кругу, о котором мечтаю и без которого больше не могу жить. — Слезы потекли у Залеской по щекам. — Ведь вы не знаете, как ужасна бесцельная жизнь здесь, в провинции; к тому же мы очень бедны: крошечного жалованья мужа едва хватает, если б не помощь кузена, мы бы голодали. Я рассчитываю хоть на некоторый успех мужа на сцене и мой на эстраде; вместе станем зарабатывать больше. Да в конце концов, наш кузен…
— О да, вы станете богатыми и будете жить в тесной комнатушке на пятом этаже и обедать раз в два дня. Знаю я эту жизнь, вкусила удовольствия, которые дает искусство: я набросилась на него с такой жадностью, что поперхнулась.
— Панна Янина, зачем вы так говорите? Вы отнимаете у меня силы и веру в будущее, — с упреком сказала Залеская и заплакала.
