Ги Мопассан - Сильна как смерть
Он остановился на пороге: он был так потрясен, что вошел не сразу, он был потрясен, как обманутый муж, убедившийся в измене жены. Его душила непонятная злоба и такое волнение, что он сразу понял, как источено любовью его сердце. Все, что от него скрывали, и все, что он скрывал сам от себя, стало для него ясно, как только он увидел маркиза, расположившегося в этом доме на правах жениха!
В порыве гнева он сразу разглядел все то, о чем не хотел знать и о чем с ним не смели заговорить. Он не спрашивал себя, почему его не звали на все эти предсвадебные спектакли. Он угадал это; его посуровевшие глаза встретились с глазами графини, и та покраснела. Они поняли друг друга.
Когда он сел, все замолчали: его неожиданный приход парализовал приподнятое настроение присутствовавших; потом герцогиня обратилась к нему, и он отвечал ей прерывающимся, внезапно изменившимся, странно звучавшим голосом.
Он смотрел на всех этих сидевших возле него людей, возобновивших разговор, и думал: «Они меня надули. Они мне за это заплатят». Особенно он был зол на графиню и на Аннету, невинный обман которых он внезапно постиг.
Тут граф взглянул на часы.
— Ого! Пора ехать! — воскликнул он. И обратился к художнику. — Мы отправляемся на открытие сессии. Только жена остается дома. Не хотите ли поехать с нами? Я буду очень рад!
— Нет, благодарю вас. Ваша Палата меня не соблазняет, — сухо ответил Оливье.
Тут к нему подошла Аннета и со своим обычным игривым видом сказала:
— Поедемте, дорогой маэстро! Я уверена, что с вами нам будет гораздо веселее, чем с депутатами!
— Нет, нет! Вам будет весело и без меня.
Догадываясь, что он раздосадован и опечален, она настаивала, желая быть с ним как можно приветливее:
— Ну, поедемте, господин художник! Я без вас не могу, честное слово!
— Э, вы обойдетесь без меня так же легко, как и все остальные!
Эти несколько слов вырвались у него так неожиданно, что он не сумел ни удержать их, ни смягчить их звучание.
Слегка удивленная его тоном, она воскликнула:
— Вот тебе раз! Он опять называет меня на «вы»!
На губах его мелькнула та судорожная усмешка, которая выдает душевную муку.
— Рано или поздно, а придется мне к этому привыкнуть, — с легким поклоном проговорил он.
— Почему это?
— Потому что вы выйдете замуж, и ваш муж, кто бы он ни был, вправе будет заметить, что «ты» неуместно.
— У нас еще будет время обсудить это, — поспешила вмешаться графиня. — Но я надеюсь, что Аннета не выйдет за такого обидчивого человека, который станет придираться к вольности старого друга.
— Скорей, скорей одевайтесь! Мы же опоздаем! — кричал граф.
Те, кто собирался ехать с ним, встали и вышли после обычных рукопожатий и поцелуев, которыми герцогиня, графиня и ее дочь обменивались при каждой встрече и при каждом расставании.
Художник и графиня остались одни. Оба продолжали стоять у портьеры, за закрытой дверью.
— Садитесь, мой друг, — ласково сказала она.
— Нет, благодарю вас, я тоже ухожу, — почти грубо проговорил он.
— Но почему? — умоляюще вымолвила она.
— Потому что мое время, очевидно, миновало. Прошу извинить, что явился без предупреждения.
— Оливье! Что с вами?
— Ничего; я только сожалею о том, что расстроил эту увеселительную прогулку.
Она схватила его за локоть.
— Что вы хотите этим сказать? Им пора было ехать, раз они отправлялись на открытие сессии. А я решила остаться. Напротив, вам, право же, что-то подсказало, чтобы вы пришли сегодня, когда я одна.
Он усмехнулся.
— Подсказало! Да, да, именно подсказало!
Она взяла его за обе руки и, глядя ему прямо в глаза, еле слышно прошептала:
— Признайтесь, что вы ее любите!
Не в силах больше сдерживать раздражение, он отстранился от нее.
— Да вы просто помешались на этой мысли!
Она снова схватила его за руки и, вцепившись пальцами в рукава, принялась умолять его:
— Оливье! Признайтесь! Признайтесь! Я хочу знать правду, я уверена в этом, но я хочу знать!.. Я хочу!.. О, вы не понимаете, во что превратилась моя жизнь!
Он пожал плечами.
— Чего вы от меня хотите? Чем я виноват, что вы теряете голову?
Она не выпускала его, она тащила его в другую гостиную, ту, что была дальше, — туда, где их не могли услышать. Хватаясь за его пиджак, цепляясь за него, задыхаясь, она тянула его за собой. Доведя до круглого диванчика, она заставила его сесть, чуть не повалила его, а затем села рядом с ним.
— Оливье, мой друг, мой единственный друг, прошу вас, скажите мне, что вы ее любите! Я это знаю, я это чувствую в каждом вашем поступке, я в этом не сомневаюсь, я умираю от этого, но я хочу услышать это из ваших уст!
Он все еще не сдавался, и она упала к его ногам. Голос ее стал хриплым.
— Друг мой, друг мой, единственный друг мой, ведь вы ее любите, это правда?
Пытаясь поднять ее, он крикнул:
— Да нет же, нет! Нет, клянусь вам!
— Не лгите! Я так страдаю! — зажимая ему рот рукой, пролепетала она.
И, уронив голову ему на колени, разрыдалась.
Теперь он видел только ее затылок, густую копну светлых волос, в которых было уже много седины, и его пронзила бесконечная жалость, бесконечная скорбь.
Захватив полные горсти этих тяжелых волос, он насильно приподнял ее голову, и на него посмотрели безумные глаза, из которых ручьями текли слезы. Тогда он стал осыпать поцелуями эти мокрые глаза, повторяя:
— Ани, Ани! Дорогая, дорогая моя Ани!
Пытаясь улыбнуться, она заговорила, всхлипывая, как ребенок, который задыхается от горя:
— Друг мой! Скажите мне только, что вы еще немножко любите меня!
Он снова стал целовать ее.
— Да, я люблю вас, дорогая Ани!
Она поднялась, села рядом с ним, опять взяла его за руки, взглянула на него и ласково сказала:
— Ведь мы давно любим друг друга! И это не должно так кончиться.
Он спросил, прижав ее к себе.
— Почему же это должно кончиться?
— Потому что я стара и потому что Аннета слишком похожа на ту, какою я была, когда мы с вами познакомились!
Теперь уже Оливье зажал рукой эти скорбные уста.
— Опять вы за свое! — воскликнул он. — Прошу вас, не говорите больше об этом! Клянусь вам, что вы ошибаетесь!
— Только бы вы хоть немножко любили меня! — повторила она.
— Да, я люблю вас! — снова сказал он.
Потом они еще долго сидели молча, держась за руки, глубоко взволнованные и глубоко опечаленные.
Наконец она нарушила молчание и тихо проговорила:
— Невеселы будут те дни, которые мне осталось прожить!
— Я постараюсь скрасить их.
Пасмурное, предзакатное небо все хмурилось, сумерки сгущались в гостиной, и сидевших в ней мало-помалу окутывала серая дымка осеннего вечера.
Пробили часы.
— Мы уже давно сидим здесь, — сказала она. — Вам пора уходить: кто-нибудь может войти, а у нас с вами такой взбудораженный вид!
Он встал, обнял ее, поцеловал, как когда-то, в полураскрытые губы, и они прошли обе гостиные под руку, точно муж и жена.
— Прощайте, мой друг!
— Прощайте, мой друг!
И портьера опустилась за ним.
Он спустился по лестнице, повернул к св. Магдалине и зашагал наугад, оглушенный как после удара; ноги у него подкашивались, сердце пылало и билось так, словно в груди у него развевался горящий лоскут. Часа два, а может быть, три, а может быть, и четыре он шел, куда глаза глядят, в каком-то таком душевном отупении и физическом изнеможении, что сил у него оставалось ровно столько, сколько нужно для того, чтобы передвигать ноги. Потом пришел домой и погрузился в размышления.
Итак, он любит эту девочку! Теперь ему стало понятно все, что испытывал он в ее присутствии со дня прогулки по парку Монсо, когда услышал в ее горле звуки того голоса, который узнал с трудом, того голоса, который в былое время пробудил его сердце, ему стало понятно это медленное, непобедимое возрождение в нем еще не совсем угасшей, еще не совсем ушедшей любви, в котором он упорно не хотел сознаться самому себе.
Что делать? Да и что мог он поделать? Когда она выйдет замуж, он будет избегать частых встреч с нею, вот и все. А до тех пор он по-прежнему будет ходить в этот дом, чтобы никто ничего не заподозрил, и будет от всех скрывать свою тайну.
Он пообедал дома, чего с ним никогда не случалось. Затем приказал затопить большой камин в мастерской: ночь обещала быть морозной. Он даже велел зажечь люстру, словно боялся темных углов, и заперся. Какое странное, страшное, какое глубокое, почти физическое чувство печали охватило его! Он ощущал его в горле, в груди, во всех своих ослабевших мускулах и в изнемогшей душе. Стены комнаты давили на него, а ведь вся его жизнь — жизнь художника, жизнь человека — не выходила за пределы этих стен. Каждый написанный им этюд, висевший на стене, напоминал ему об очередном успехе, каждый предмет обстановки вызывал у него воспоминание. Но и успехи, и воспоминания принадлежали прошлому. Ну, а его жизнь? Какой казалась она ему короткой, пустой и вместе с тем какой полной! Он писал картины, и опять картины, он вечно писал картины и любил одну женщину. На память ему пришли вечера восторга после свиданий вот в этой самой мастерской. Он шагал по ней ночи напролет в нервном возбуждении, переполнявшем все его существо. Радости счастливой любви, радости успехов в свете, ни с чем не сравнимому упоению славой он обязан незабываемыми часами духовного торжества.
