Кнут Гамсун - Последняя отрада
Вошел Николай:
- Ты звала меня?
- Нет… Ах, да, пойдем со мной на минутку туда, наверх, мне надо прикрепить веревку возле печки, иди сюда…
Я остался один и подумал:
«Лишь бы все так шло, лишь бы так шло! Она так нервна, она живет нервами. К тому же она снова беременна. Но сколько силы воли она проявляет, и как она созрела за эти годы! Но чего ей это стоило!»
Крепись, дитя, крепись.
Как бы то ни было, но она победила учительницу Софию, это глупое создание, которое так противилось ее браку с Николаем. Вон! О, какое нравственное удовлетворение дал фру Ингеборг этот маленький триумф! И как изменилась жизнь, раз нечто подобное так занимает ее, она была в возбуждении, когда говорила об этом, складывала и разнимала руки,- эта привычка осталась у нее от школьных дней. И почему бы ей не быть довольной? Это маленькое торжество имело для нее то же самое значение, какое прежде имел для нее большой триумф. Правда, исходная точка стала другая, но удовлетворение было не меньше.
Что это? Она читает что-то наверху, оттуда раздается тихое бормотание. Ну да, ведь сегодня воскресенье, а так как она более сведуща в чтении, то на ее обязанности лежит чтение молитв. Браво, восхитительно, и в этом отношении она также вымуштровала себя, ведь в этой местности народ весь религиозный. Нельзя желать, чтобы люди были верующими, но взамен этого у них нет ничего другого, так как же быть? Читают молитвы… Ловко она придумала с веревкой.
Кушанья также она стала готовить очень хорошо, на крестьянский лад, конечно. Этому едва ли она научилась в школе кулинарного искусства. Я сижу и вспоминаю все, чему она когда-нибудь училась, а училась она многому. Может быть, было нечто преувеличенное в том, что она сказала о детях и о трубах в органе? Право, не знаю, но ноздри ее раздувались, когда она говорила об этом, и она напоминала кобылу. Она знала, как мало детей бывает у супругов, принадлежащих к среднему классу, как скоро наступает конец их любви: днем они бывают вместе, чтобы люди ничего не заметили, а ночью они разлучаются. Она же хочет превратить свой дом в детский завод: она и ее муж очень часто в разлуке весь день, каждый за своей работой, но ночью они всегда вместе. Браво, фру Ингеборг!
ГЛАВА XXXVIII
Собственно говоря, я должен был бы уйти от них или переселиться к Петре и учителю, которые отдают комнаты в наймы. Так это должно было бы быть…
Николай пустил в ход свою рыжую даму, он запряг ее в прелестную одноколку, которую он сам смастерил и обил железом. И вот дама возит в поле навоз. Надо сказать, что этого добра не так уж много на этом дворе с небольшим количеством скота, так что эта работа была скоро окончена. После этого даму заставили пахать и, подумайте, казалось, будто она волочит за собой только тяжелый шлейф, не более. Никогда еще Николай не слыхивал о такой лошади, да и жена его также.
И вот иду я на новь и осматриваю ее со всех сторон. Я беру в руки ком земли, щупаю ее и киваю головой, словно я очень много смыслю в разновидностях почвы. Мергель, прямо великолепно!
Потом я иду дальше и дохожу до того места, с которого видны драконьи головы на крыше гостиницы Петры,- но вдруг я круто поворачиваю и иду в лес, куда меня манят укромные уголки, молодые почки на деревьях и веселое тра-лала-ла птиц. Здесь тихо, здесь наступила весна.
А дни идут.
Мне живется очень хорошо, я чувствую себя прекрасно, лишь бы я мог остаться здесь. Я хорошо платил бы за себя, старался бы приносить пользу и быть покладистым, я не обидел бы ни одной кошки. Но вечером я говорю Николаю, что пора мне уходить, что так дольше не может продолжаться… Пусть он передаст об этом кому следует.
- Вы не можете остаться еще немного?- говорит он.- Но здесь, конечно, нет ничего особенного, так что…
- Бог с вами, Николай, здесь много особенного, но… Ведь настала весна, а весной я всегда странствую и мне придется очень состариться, прежде чем я откажусь от этого. А, кроме того, я думаю, что надоел вам, в особенности же вашей жене.
Это также он мог передать кому следует.
Я укладываю свой мешок и жду. Нет, никто не идет и не отнимает от меня моего мешка и не запрещает мне укладывать мои вещи. Значит, Николай не передал никому, что следует. Этот человек, кажется, никогда не раскрывает рта. И вот я беру свой мешок, кладу его на стул, а стул выставляю посреди комнаты; мешок лежит на стуле увязанный напоказ всему,- теперь мы отправляемся в путь. Я жду все-таки до следующего утра, мешок увидали, но ничего за этим не последовало. Придется подождать, когда хозяйка дома позовет обедать, и тогда сказать ей, что такто и так-то, и показать на стул посреди комнаты:
- Я решил отправиться в путь сегодня.
- Неужели? Зачем же? - говорит она мне.
- Зачем? Вам не кажется, что мне пора?
- Ну, да. Но почему бы вам не остаться еще, ведь теперь коров выпустят на пастбище и тогда у нас будет много молока!?
Больше она ничего не сказала и ушла.
Браво, фру Ингеборг, черт возьми, вы настоящее золото! Меня поразило, как и несколько раз уже раньше, что между ею и Жозефиной в Торетинде очень мало разницы, как в ходе мыслей, так и в выражении их, они очень походили друг на друга. Двенадцатилетнее учение не повлияло дурно на ее юный ум, это способствовало, пожалуй, даже тому, что она избавилась от многих предрассудков. Пусть будет так или иначе, но держись крепче!
* * *Николай отправился в торговое местечко, а так как ему надо привезти домой муку, то он решает ехать на лошади. Я хорошо знаю, что мне следовало бы уехать с ним, потому что я тогда мог бы сесть на пароход послезавтра; я говорю об этом Николаю, уплачиваю за свое содержание. Пока он запрягает, я усердно упаковываю свои вещи.
О, это вечное странствование! Не успеешь устроиться на одном месте, как уже снова живешь в беспорядке в другом,- ни дома, ни настоящего прибежища. Что это за звон? Ах, да, ведь это фру Ингеборг в первый раз выпускает коров на пастбище! Теперь будет много молока… Приходит Николай и ждет чего-то. Ах да, мешок…
- Послушайте, Николай, не слишком ли рано выпускать коров?
- Пожалуй. Но и в хлеву их оставлять больше не стоит, они скучают.
- Вчера я был в лесу, хотел сесть, но побоялся сидеть на снегу. Да, теперь это опасно, но десять лет тому назад я сидел. Придется подождать, пока можно сидеть на чем-нибудь. Камень - это хорошее дело, но и на камне сидеть долго нельзя в мае.
Николай в беспокойстве посматривает в окно на кобылу.
- Да, да, пойдемте… Да и бабочек там еще не было. Вы знаете, тех бабочек, у которых крылышки напоминают троичную траву. И если в лесах живет отрада, я хочу сказать, если сам Бог… то он еще не поселился в лесах, еще слишком рано.
Николай не произносит ни звука на мою болтовню. Да и слова-то мои представляют собой очень бессвязное выражение известного настроения.
Мы выходим в дверь.
- Николай, я остаюсь!
Он оборачивается и смотрит на меня, на лице его появляется добрая улыбка.
- Видите ли, Николай, мне кажется, что в голове моей зародилась мысль, из которой я могу выковать железо. В таких случаях я должен оставаться в покое. Я остаюсь.
- Как это хорошо!- говорит Николай.- Если вам только здесь сносно жить, то…
Четверть часа спустя я вижу, как Николай катит по дороге на своей кобыле. Фру Ингеборг стоит на дворе с мальчиком на руках и показывает ему, как резвятся коровы.
Так я и остался. Да, нечего сказать, хорош старик!
* * *Николай привозит мне почту, ее накопилось очень много за эти несколько недель.
- Ведь вы не имеете обыкновения читать ваши письма? - говорит фру Ингеборг с лукавой улыбкой. Николай сидит тут же и слушает.
Я отвечаю:
- Хорошо, сделайте мне знак и я сожгу их, не прочитав.
Она вдруг побледнела, как бы в шутку положила свою руку на письма, а частью также и на мою руку. Я почувствовал, как меня обожгло, на мгновение меня отожгло, как горячим потоком крови, нет, горячее, чем потоком крови, на мгновение, потом она отняла свою руку и сказала:
- Лучше поберечь их.
Бледность на ее лице сменилась яркой краской.
- Я видела, как он однажды сжег все свои письма,- сказала она Николаю.
После этого она подошла к плите и начала возиться с чем-то. Она стала расспрашивать мужа о том, как он съездил, какова дорога, хорошо ли себя вела кобыла. Оказалось, что кобыла вела себя хорошо.
Маленький эпизод, без всякого значения для кого бы то ни было. Не стоило бы упоминать о нем.
* * *Прошло несколько дней.
Стало тепло, мое окно открыто, моя дверь также раскрыта в большую горницу, повсюду тишина. Я стою у окна и смотрю на двор.
Вдруг я вижу человека, который входит на двор с громадной бесформенной ношей на спине. Под ношей я не мог рассмотреть, кто это, и я подумал, что это Николай; я отошел от окна и сел за стол.
Немного спустя я услыхал, что в большую горницу кто-то вошел и поздоровался.
