Божена Немцова - Бабушка
— Мы писали под диктовку, — ответила Барунка и мальчики в один голос.
— Как это так?!
— Учитель читал нам вслух по книге, а мы писали, а потом переводили с немецкого на чешский и с чешского на немецкий.
— Что ж, разве есть дети, которые понимают по-немецки? — удивилась бабушка, желая знать все школьные дела, несмотря на то, что на этот счет у нее уже было свое мнение.
— Ох, бабушка, никто не понимает, только мы одни, и то немножко, потому что учились дома и папенька говорит с нами по-немецки. Но это ничего не значит, что не понимают, лишь бы урок выучили, — пояснила Барунка.
— Но как же они его выучат, коли ни аза не смыслят в немецком?
— Их и наказывают за то, что не смыслят: учитель ставит палочки в черной книге, выводит к доске, а иногда и по рукам бьет. Сегодня у черной доски стояла бы старостова Анина, с которой я сижу рядом. Она еще ни разу не написала немецкой диктовки. В перемену, когда мы гуляли возле школы, она жаловалась, что все равно никогда не сумеет приготовить урок, со страху она даже ничего не ела. Я ей потом все написала, и она дала мне две гомолки (небольшой сухой сыр круглой формы).
— Тебе не следовало брать, — сказала бабушка.
— Я и не хотела, да Анина сказала, что у нее осталось еще две; она так рада была, что я написала урок, и обещала каждый день приносить мне чего-нибудь, если я буду помогать ей в немецком. Почему же мне не помочь, правда, бабушка?
— Помогать-помогай, но уроков за нее не делай, не то она никогда не выучится.
— Так что ж из того? Ей и не нужно. Мы учим немецкий только затем, что так хочет учитель.
— Он потому этого хочет, чтобы из вас вышел толк. Чем больше будете знать, тем легче будет вам пробить себе дорогу. А немецкая речь пригодится: видите, вот я даже с вашим отцом поговорить не могу.
— Но ведь папенька вас понимает, и вы его тоже, хоть и не знаете немецкого. В Жличе говорят только по-чешски, значит Анине вовсе не надо знать немецкого. Она сказала, что, стоит только пожить у немцев, сразу научишься. Но учитель думает иначе … Ох, голубчик бабушка! Никому неохота учиться писать немецкую диктовку, это так трудно. Вот если бы чешскую — дело бы сразу пошло, как по маслу.
— Ну, вы еще малы рассуждать; слушайтесь и учитесь усердно. Что, мальчики хорошо себя вели?
— Да… Только Яник, когда учитель вышел из класса, начал с другими ребятами прыгать по скамейкам. Но я ему сказала:
— Ты мне сказала?… Ты сказала?!… Я сам перестал, когда услышал, что учитель идет!
— Хорошенькие дела, нечего сказать! Должен смотреть за другими, а сам шалишь. Как же это так? … — удивлялась бабушка.
— Ах, бабушка, — подал голос Вилем, который не вмешивался до сих пор в разговор и показывал Адельке большой кусок солодкового корня и листик сусального золота, купленные за крейцер у другого мальчика. — Ах бабушка, если б вы знали, какие озорные мальчишки есть в школе, вы бы прямо ужаснулись! … Скачут по скамейкам, дерутся, а наблюдатели с ними заодно.
— Царь ты мой небесный! Что ж учитель-то смотрит?
— Они это делают, когда учитель уходит. А как ему прийти, все живо займут свои места, положат руки на парты и сидят тихо-тихо.
— Экие сорванцы! — вздохнула бабушка.
— А девчонки в куклы играют, я сам видал, — ябедничал Ян.
— Все вы хороши. Учителю надо иметь ангельское терпение, — заключила бабушка.
Долго еще дети рассказывали о школе, о дороге туда и обратно: ведь это было их первое путешествие, и они так гордились своей самостоятельностью, будто побывали в Париже.
— А где те гомолки? Вы их съели? — продолжала допрашивать бабушка, стараясь узнать, что ели дети. Кому как не ей заботиться об их здоровье!
— Одну мы съели, другую я хотела принести домой, но, пока писала на доске, Копржива вытащил ее у меня из сумки. Он как раз позади сидит. Если бы я что-нибудь сказала, Копржива, выйдя из школы, меня бы отколотил, он ужасный драчун.
Бабушка не похвалила детей, но про себя подумала: «Ведь и мы не лучше были». Дети же хорошо знали, что бабушка снисходительнее матери: она смотрела сквозь пальцы на многие шалости, позволяла порезвиться и Барунке. Вот почему они были откровеннее с бабушкой, чем с Терезкой, которая, по свойству своего характера, обо всем судила слишком строго.
14
Через несколько дней после первого мая, в четверг — день, свободный от занятий в школе, внучата помогали бабушке поливать в саду цветы и виноград, который уже вился по стене. Кроме того, каждый должен был полить свое деревце. В четверг у всех было много дела: целых три дня Барунка не видалась со своими куклами, мальчики не гоняли деревянных лошадок; тележки, дудки, мячики все эти дни пролежали в углу. В голубятню никто не заглядывал, а кроликов кормила Аделька. Сегодня надо наиграться за все три дня! Закончив поливку, бабушка разрешила ребятам заняться своими игрушками, а сама устроилась на дерновой скамеечке под кустом сирени и начала прясть: она ни минутки не могла сидеть без дела. Старушка была задумчива, не напевала, как обычно, и даже не заметила, как в отворенную калитку вошла черная курица и, благо ее никто не гнал, принялась как ни в чем не бывало разрывать грядку. За забором бродила серая гусыня, ее желтенькие гусята просовывали головки в щели забора и с любопытством заглядывали в сад. Бабушка их очень любила, но сейчас она ни на что не обращала внимания. Мысли так и мелькали в ее голове. Ян писал из Вены, что они не приедут в половине мая: Гортензия тяжело заболела. Если она, бог даст, выздоровеет, княгиня, быть может, заглянет в свое поместье; во всяком случае, пока ничего нельзя сказать наверняка. Прочитав письмо, Терезка зарыдала, дети тоже начали хныкать. Вилему оставалось стереть на двери всего несколько черточек, а теперь оказалось, что эта его затея ни к чему. Мысль о том, что их дорогая Гортензия может умереть, не выходила у ребят из головы. Всякий раз, стоя на молитве, они не забывали лишний раз читать «Отче наш!» Дети скоро утешились, но Терезка, и без того не речистая, стала еще молчаливей. Когда бы бабушка ни зашла в комнату дочери, она заставала ее в слезах.
Старушка уговаривала дочь сходить куда-нибудь в гости, поразвеяться, и радовалась всякий раз, когда та выходила из дома. Бабушка понимала, что Терезка скучает в одиночестве, ей хотелось бы жить в шумном городе, где она провела много лет. Конечно, Терезка была счастлива в супружестве, но плохо то, что Ян большую часть года проводил в Вене; ей было тревожно и тоскливо одной — скоро будет год, как она не видела мужа, а дети отца. «Работает до седьмого поту!…» — вздыхала бабушка. С Яном хотела приехать Иоганка, другая бабушкина дочь, желавшая повидать мать, поделиться с ней радостью и попросить совета: она собиралась замуж. Бабушка с нетерпением ждала свиданья с дочкой, а теперь все ее надежды рухнули. Кроме того, заботила ее судьба Милы. Мила — честный красивый парень; Кристла — славная девушка. Бабушка их очень любила и от души желала, чтоб они соединились. «Хорошо, когда ровня ровнюшку найдет: господь бог такому супружеству радуется! …» — говорила она. Но и их счастью угрожала опасность. В это утро Мила вместе с другими парнями отправился в воинское присутствие, где происходит рекрутский набор. Эти мысли никак не шли у бабушки из головы: оттого-то и была она так печальна.
— Посмотрите-ка, бабушка, что наделала Чернушка! … Погоди ж ты, негодная! … Кш-кш-кш!… — крикнула Барунка, и бабушка, подняв голову, увидела вылетавшую из сада курицу и вырытую на грядке яму.
— Ишь дрянь какая! И когда она сюда забралась? Барунка, возьми грабли, поправь грядку. Ах, батюшки, и гуси тут же! Это они за мной. Я и позабыла, что пора им кормиться, да и на насест. — Бабушка положила веретено и вышла за калитку. Барунка осталась в саду, чтоб разровнять землю на грядке. Немного погодя пришла Кристла.
— Ты тут одна? — спросила она, заглядывая через плетень.
— Заходи, бабушка сейчас придет, она кормит птицу, — пригласила Барунка.
— А где мать?
— Пошла в город навестить свою знакомую. Маменька все плачет и плачет, ведь папенька едва ли приедет нынче летом. Бабушка посылает маменьку в город, чтоб она развлеклась немножко. Мы все так ждали папеньку и Гортензию тоже — и вот, на тебе!… Бедная Гортензия…
Стоявшая на дорожке Барунка опустилась на одно колено, подперла щеку рукой и задумалась. Кристла села под сиреневый куст и, скрестив руки на груди, поникла головой. Она была сильно взволнована, глаза ее опухли от слез.
— Должно быть, горячка — тяжелая болезнь, — продолжала, немного помолчав, Барунка. — Боже мой, неужто она умрет? … Ты, Кристла, никогда горячкой не болела?
— Нет, я отродясь не хворала … Только пришел теперь конец моим красным денечкам, — с грустью отвечала Кристла.
Тут только Барунка внимательно посмотрела на нее и, заметив изменившееся лицо девушки, вскочила на ноги и спросила:
