Оноре Бальзак - Провинциальная муза
— Что с ним! Он стал молод, он стал благороден, он стал великолепен, каким-то еще он станет? Меня прямо дрожь пробирает! — сказала г-жа де ла Бодрэ.
— Он осуществляет все мечты, каким вы предавались в двадцать лет! — ответил прокурор.
Нынешнее положение Дины не выдерживало в ее глазах сравнения с тем, что ожидало ее в будущем. Еще накануне Анна де Фонтэн при встрече с ней отвернулась, не желая видеть своей задушевной подруги по пансиону Шамароль. И Дина подумала: «Я графиня, на моей карете будет синий герб пэра, в моем салоне — политические и литературные светила… Посмотрю я, как-то ты тогда!..»
Как некогда презрение к свету толкнуло ее на путь личного счастья, так теперь предвкушение этой маленькой радости послужило решительным толчком для нового переворота.
В один прекрасный день, в мае 1842 года, г-жа де ла Бодрэ заплатила все свои хозяйственные долги и положила тысячу экю на пачку погашенных счетов. Отправив мать и детей в особняк ла Бодрэ, она, одетая, как на прогулку, стала ждать Лусто. Когда бывший повелитель ее сердца возвратился к обеду, она сказала ему:
— Мой друг, домашним обедам конец. Госпожа де ла Бодрэ приглашает вас обедать в «Роше де Канкаль». Пойдете?
Она увлекла Лусто, озадаченного ее лукавым и независимым видом: ведь еще утром эта женщина рабски угождала малейшим его прихотям; но она тоже два месяца играла комедию!
— Госпожа де ла Бодрэ расфрантилась, как для «премьеры», — сказал он, употребляя сокращение, обозначающее на газетном жаргоне первое представление.
— Не забывайте об уважении, которое вы обязаны оказывать госпоже де ла Бодрэ, — сказала внушительно Дина. — Я больше не знаю, что значит слово «расфрантилась»…
— Дидина бунтует? — удивился он, взяв ее за талию.
— Дидины больше нет, вы убили ее, друг мой, — ответила она, высвобождаясь. — Я даю вам первое представление: на сцене — графиня де ла Бодрэ…
— Так это верно? Наше насекомое — пэр Франции?
— Указ о назначении будет сегодня вечером в «Монитере»; так сказал мне господин де Кланьи, который сам переходит в кассационный суд…
— Действительно, — сказал журналист, — социальная энтомология должна была иметь своего представителя в палате…
— Мой друг, мы расстаемся навсегда, — сказала г-жа де ла Бодрэ, подавляя дрожь в голосе. — Я рассчитала обеих служанок. Вернувшись, вы найдете свое хозяйство в порядке и чистым от долгов. Я всегда, но тайно, буду питать к вам чувства матери. Расстанемся же спокойно, без шума, как порядочные люди. Можете вы в чем-нибудь упрекнуть меня за эти шесть лет?
— Нет, разве только в том, что вы разбили мою жизнь и погубили мое будущее, — сказал он сухо. — Вы столько раз читали книгу Бенжамена Констана, вы даже знакомы с последней статьей, которая о ней написана, но читали вы ее только глазами женщины. Хотя у вас блестящий ум, который был бы кладом для поэта, вы все же не решились стать на мужскую точку зрения. Эта книга, любезная Дина, — двуполая. Помните?.. Мы установили, что есть книги мужского пола и книги женского пола, блондинки или брюнетки… В «Адольфе» женщины видят одну Элеонору, молодые люди — Адольфа, пожилые — Элеонору и Адольфа, политики — жизнь общества! Вы избавили себя от труда проникнуть в душу Адольфа, как, впрочем, и ваш критик, который заметил одну Элеонору. Этого молодчика, любезная Дина, убивает то, что он погубил свое будущее из-за женщины; что он мог быть посланником, министром, камергером, поэтом, богачом и уже не может быть никем. В ту пору жизни, когда человек только и способен взять на себя труд научиться чему-либо, он шесть лет жизни, всю свою энергию отдал женщине и опередил ее на поприще неблагодарности, потому что женщина, которая могла бросить своего первого любовника, рано или поздно бросит и второго. Наконец Адольф — белобрысый немчик, чувствующий, что не в силах обманывать Элеонору. Есть Адольфы, избавляющие своих Элеонор от унизительных пререканий и от жалоб; они рассуждают так: «Не буду говорить о том, что я потерял! Не буду, подобно Раморни из „Пертской красавицы“,[67] показывать эгоистке, которую я сделал своим кумиром, свою изувеченную руку», а ведь именно таких и бросают, любезная Дина… Но Адольф из хорошей семьи, у него гордая душа, он хочет вернуться на путь чести и вновь завоевать свое место в обществе, свое утраченное значение. Вы играете обе роли одновременно. Вы скорбите о потерянном положении и в то же время считаете себя вправе бросить бедного любовника, который имел несчастье вообразить, будто вы выше мелочей и можете простить мужчине капризы чувственности, лишь бы сердце его оставалось постоянным…
— Неужели вы думаете, что я не позабочусь вернуть вам то, что вы из-за меня потеряли? Будьте спокойны, — ответила г-жа де ла Бодрэ, ошеломленная этим выпадом, — ваша Элеонора еще не умирает и, если господь продлит ее жизнь, если вы измените поведение, откажетесь от лореток и актрис, мы найдем вам партию получше, чем какая-то Фелиси Кардо.
Любовники нахмурились; Лусто изображал печаль, ему хотелось держать себя сухо и холодно; а Дина, действительно опечаленная, прислушивалась к упрекам своего сердца.
— Почему бы нам не кончить, как мы должны были начать? Почему бы не спрятать от всех взоров нашу любовь и не видеться тайно? — сказал Лусто.
— Никогда! — ответила ледяным тоном новая графиня. — Неужели вы не понимаете, что после всего, что было, мы умерли друг для друга? Чувства наши кажутся нам беспредельными благодаря предчувствию вечной жизни в небесах; но здесь, на земле, им положен предел нашей природой. Есть характеры мягкие и слабые, которые могут перенести бесчисленное множество огорчений и устоять; а есть — сильнейшим образом закаленные, которые в конце концов надламываются под ударами. Вы меня…
— О, довольно! — сказал он. — Вы же не для газеты сочиняете! К чему тут целая статья, когда вы можете оправдаться одной фразой: «Я не люблю больше».
— О! Это я не люблю?.. — вскричала она, растерявшись.
— Конечно! Вы рассчитали, что я причиняю вам больше огорчений, больше неприятностей, чем удовольствий, и вы покидаете своего товарища…
— Я покидаю?.. — воскликнула она, всплеснув руками.
— Не вы ли сказали только что: «Никогда!»…
— Никогда! — повторила она с силой.
С той минуты, как Лусто увидел, что Дина остается нечувствительной к его язвительным насмешкам, это последнее «никогда», продиктованное страхом снова попасть в рабство, было понято им как конец его власти. Журналист не мог не проронить слезинку: он терял привязанность искреннюю, безграничную. Он нашел в Дине самую нежную Лавальер, самую любезную Помпадур, какую только эгоист, если он не король, может пожелать; и, как ребенок, увидавший, что, мучая жука, он его убил, Лусто заплакал.
Госпожа де ла Бодрэ бросилась вон из маленькой залы, где они обедали, заплатила за обед и уехала на улицу Аркад, браня себя за свою жестокость.
Целых три месяца г-жа де ла Бодрэ хлопотала, стараясь сделать свой особняк образцом комфорта. Она и сама преобразилась. Это двойное преображение обошлось на тридцать тысяч франков дороже, чем предполагал новый пэр Франции.
Роковое событие, отнявшее у Орлеанского дома его наследного принца, вызвало необходимость созыва палат в августе 1842 года, и маленький ла Бодрэ, явившись для представления своих грамот высокому собранию раньше, чем предполагал, увидел плоды трудов своей жены. Он так был восхищен, что дал эти тридцать тысяч франков без малейшего возражения, как некогда дал восемь тысяч на убранство Ла-Бодрэ. Возвращаясь из Люксембургского дворца, где, согласно обычаю, он был представлен двумя пэрами, бароном де Нусингеном и маркизом де Монриво, новоиспеченный граф встретил старого герцога де Шолье, одного из прежних своих должников, шедшего пешком, с зонтиком в руке, тогда как сам он сидел, развалясь в маленькой открытой коляске, на дверцах которой блистал его герб и можно было прочесть: «Deo sic patet fides et hominibus». Это сравнение пролило в его сердце каплю того бальзама, который с 1830 года опьяняет буржуазию. Г-жа де ла Бодрэ испугалась, увидев, что ее муж здоровее, чем он был в день свадьбы. Охваченный безмерной радостью, уродец в шестьдесят четыре года трубил победу над жизнью, победу над красавцем Мило из Невера, который отрицал за ним право иметь семью; над женой, у которой за обеденным столом сидели г-н Кланьи с супругой, кюре из церкви Успенья и два пэра, представившие его в палату. Он приласкал своих детей с умилительным самодовольством. Красота сервировки получила его одобрение.
— Вот оно, беррийское руно, — сказал он, показывая г-ну де Нусингену на крышки от мисок, украшенные новой короной, — оно серебряное.
Глубокая меланхолия терзала Дину, но она сдерживала ее с самообладанием женщины, ставшей действительно выдающейся, была очаровательна, остроумна, и, казалось, траур ее сердца даже молодил ее.
