Герхарт Гауптман - Атлантида
После «допроса» у Фридриха появилась настоятельная потребность побыть наедине с собою. Подумать только! Еще вчера вечером он был бы в состоянии смеяться, а сегодня появилось такое чувство, будто сердцевина его души отлилась в металлические формы, но то была не железная маска и не свинцовый плащ. Нет, это было скорее похоже на тяжелый металлический саркофаг, поглотивший его душу.
Фридрих ощущал тягостное наследство, доставшееся ему от пережитой беды. Непроницаемый клубок черных туч окутывал, суля недоброе, его сердце. И каждый раз, когда из этих туч прорывалось что-то подобное молнии, освещавшей кошмар недавнего прошлого и превращавшей его в действительность, Фридриху приходилось усилием воли подавлять охвативший его трепет.
Зачем высшие силы показали ему день Страшного суда наяву и проявили неслыханную пристрастность, причислив его к тем немногим, кого они вырвали из лап смерти? Или они избрали его, крохотную букашку, оказавшуюся в состоянии пережить этот сверхъестественный страх, для исполнения высших целей, как орудие зла или добра? Но разве мог он придавать такое значение своей особе? Или он в чем-то виноват и заслужил наказание? А можно ли за это платить такой ужасной, такой непомерно дорогой ценой — погребением гигантского количества людей в братской могиле? Было бы просто смешно наделять его воспитательскими полномочиями по отношению к собственной доле, к одной едва заметной человеческой судьбе! Ведь Фридрих и сам чувствовал, как все личное было отодвинуто всеобщностью совершившегося. Нет, в этом событии, кроме человека, на которого оно яростно обрушилось, участвовали не высшие, а слепые, глухие и немые разрушительные силы.
Как бы то ни было, но Фридрих столкнулся лицом к лицу с изначальным трагизмом рода человеческого, с неодолимой жестокостью этих сил, со смертью. Пусть даже не было на то высшей воли, не было предопределения, но ему пришлось познать нечто такое, отчего в сердце образовался твердый, как скала, ком. А если все-таки все случившееся произошло по воле вечной силы добра, то в чем же смысл этого события и почему она его не предотвратила? Где же тогда ее всемогущество?
Насколько медленно тянулось время на «Роланде», настолько же быстро, прямо-таки с невероятной скоростью на «Гамбурге» часовая стрелка дважды за день обегала циферблат. Обе дамы не покидали тем временем постелей, хотя погода была приятной и устойчивой и не мешала прогулке по палубе. Последствия катастрофы у фрау Либлинг сказывались в припадках сильного возбуждения, сопровождавшихся сердцебиением и приступами беспричинного страха, а у Ингигерд Хальштрём — в здоровой тяге ко сну, благодаря чему она, в отличие от фрау Либлинг, обходилась без морфия. Температура у обеих дам не повышалась. Зато появился жар у матроса с обмороженными ногами; врачам не удалось также значительно снизить температуру у палубной пассажирки «Роланда»: она держалась лишь ненамного ниже сорока градусов.
Каждый раз, посещая как врач эту бедную женщину, Фридрих чуть ли не испытывал искушение навсегда избавить ее от пробуждения. В первые часы ее бред был связан с кораблекрушением, с ее мужем, сестрой, детьми. Под конец же ей уже казалось, что она сама превратилась в ребенка и проводит молодые годы в родительском доме. Важную роль играли при этом гнезда ласточек, корова, коза, скошенная трава на лугу, которую надо беречь от дождя.
Артур Штосс, сопровождаемый своим верным Бульке, и художник Фляйшман чувствовали себя прекрасно и шныряли по палубе или лежали в креслах, расставленных на ней, как это было на палубе «Роланда». Обращаясь к врачам, которым еще приходилось массировать тело «монстра» и накладывать пластырь на небольшие ранки, артист, находившийся в чудеснейшем расположении духа, говорил, покряхтывая:
— Я, господа, всегда говорил: сорная трава не чахнет! Дубленой коже и морская вода нипочем! Я, как муравей, могу восемь дней спокойненько под водой провести и не подохну!
Элла Либлинг благодаря неустанным заботам Розы отделалась сильным насморком. Ее одежда высохла, и миловидная, не лишенная кокетливости девчушка появлялась под присмотром взрослых во всех углах «Гамбурга». Она как бы пользовалась пропуском, позволявшим проходить куда угодно: лазала к Бутору на капитанский мостик, к машинистам в машинное отделение и смотрела, как вертится гребной вал. Она была всеобщим баловнем. И, конечно же, всем сообщались подробные сведения о том, какое положение занимает в обществе мать и каков ее образ жизни.
Для всей маленькой семьи «Гамбурга» стал праздничным день, когда, после того как Ингигерд насладилась длительным отдыхом в постели, ее закутали в уцелевшее пальто Фридриха и вынесли на палубу. Все мужчины с одинаковым мужским сочувствием глядели на осиротевшее милое создание с белокурой головкой. Бравый юнга Пандер превратился в ее тень. Из ящика из-под Кильских шпрот он смастерил скамеечку для ног, и, когда Ингигерд сидела на палубе, беседуя с Фридрихом, он стоял на почтительном отдалении, готовый выслушивать ее приказы. Флите, матрос и фельдшер, тоже проявлял большое усердие и часто прибегал к девушке, чтобы не упустить возможность хоть немного услужить ей.
Надо сказать, что имя Флите можно было услышать чаще всего. Маленький коренастый человек из Бранденбурга, чья жажда приключений превратила цирюльника и фельдшера в матроса, в кругу корабельной семьи неожиданно пережил триумф своей личности. Его звали к себе то фрау Либлинг, то Ингигерд, то матрос с обмороженными ногами, то Фляйшман, то Штосс, то даже и Бульке, и Роза, проводившая, кстати, в течение дня много часов в камбузе, где она помогала хитроватому коку. Ну, и врачи, разумеется, постоянно имели дело с Флите. Он, как и следовало ожидать, необычайно вырос в глазах капитана, своего обожаемого шефа, которому он с давних пор служил как брадобрей и который теперь смотрел на него как на одну из важнейших персон на корабле.
Нельзя было не признать следующее: неожиданное появление кучки удивительных пассажиров, словно вынырнувших из пучины океана, на этом маленьком грузовом пароходе взволновало капитана и весь экипаж и вызвало у них чувства столь же серьезные, сколь и торжественные. Снова и снова выслушивали оба врача рассказы капитана, боцмана, штурмана, кока и саксонца Вендлера о том, как была замечена шлюпка и приняты меры по спасению, причем они воспринимали это повествование так, точно речь шла не о них, а о ком-то другом. Волнение, которым сопровождались эти рассказы, говорило слушателям, что даже для сидевших перед ними морских волков все это было из ряда вон выходящим событием. Еще никто из них за все время их жизни на море не вылавливал такой добычи.
Ингигерд вытянулась в палубном кресле, а Фридрих примостился напротив нее на складном стульчике. Его коллега Вильгельм смотрел на Фридриха как на романтического спасителя и поклонника этой малютки, и под его влиянием подобный взгляд стали разделять все, кого объединил пароход «Гамбург». С интересом и уважением все следили за развивавшимся на их глазах романом, как бы одобренным самим небом. Ингигерд вела себя с Фридрихом как послушная питомица с назначенным ей опекуном и слушала его с молчаливой покорностью.
Погода оставалась приятной: прояснилось, волнение было умеренным. Вдруг, после того как Ингигерд по совету Фридриха долго молчала, она спросила:
— А мы в самом деле случайно оказались оба на «Роланде»?
Уклонившись от прямого ответа, Фридрих сказал:
— Случайностей, Ингигерд, не бывает, или, если хотите, все на свете случайно!
Неудовлетворенная таким ответом, она не отставала, пока не узнала правду об обстоятельствах, приведших Фридриха в Саутгемптон, и о причинах, заставивших его охотиться за «Роландом». И тогда она сделала вывод:
— Значит, еще немного, и вы погибли бы именно из-за меня. А так вы стали моим спасителем.
Такой поворот краткой беседы укрепил узы, связывавшие обоих.
Если не считать Фридриха и Ингигерд, у всех спасенных осознание заново обретенного существования, вырываясь наружу, принимало задорные формы. Немногим более чем двое суток отделяли нынешний день от кораблекрушения, а уже тех самых людей, которые испытали тогда адские муки страха, не раз охватывало неудержимое веселье. За всю свою жизнь Артуру Штоссу, наверно, не удавалось вызывать у публики такой дружный смех, каким теперь разражались благодаря ему капитан, штурман, боцман, механик Вендлер, кок, художник Фляйшман, доктор Вильгельм и даже фрау Либлинг.
Что же касается художника Фляйшмана, то и он совершал то же, что артист, с той только разницей, что делал это не из озорства и преднамеренно, как Штосс, а бессознательно, и не было ничего забавнее, чем слушать, как этот человек с черными кудрями, сохранивший пропитанные морской водой черную бархатную куртку и такого же цвета брюки, развивая свои теории искусства, ссылался на утраченные сокровища, плоды собственного творчества. Штосс снова и снова устраивал веселый спектакль, подбивая самовлюбленного гения описывать картины, потерю которых Фляйшман называл главным ущербом, нанесенным человечеству. Или доктор Вильгельм, если только не было при этом Ингигерд, заводил с художником разговор об обстоятельствах его спасения. А они, эти обстоятельства, в голове Фляйшмана приобрели особый вид: все якобы свидетельствовало о его героизме, а то, что было для него нелестно, полностью предавалось забвению.
