Константин Симонов - Живые и мертвые
Сапоги оказались малы, и Климович подосадовал: других сапог у него не было.
– Здоровые подставки отрастил! – глянул он на босые ноги Синцова. – Только в пехоте и топать.
– А я ничего, потопал...
– А я, думаешь, не топал? Когда без танков остался, будь здоров – топал. Одним словом, широка страна моя родная... Если б мне кто в тридцать девятом году, после Халхин-Гола, сказал, что так буду топать, – за насмешку бы принял, душу бы из него вытряс! Но ничего. – Он смочил полотенце одеколоном, вытер им после бритья голову и лицо и, расставив ноги, словно вызывая кого-то на бой, стоял перед Синцовым, маленький, широкоплечий, с выпиравшими из-под нательной рубахи мускулами. – Не переживай, подожди, еще въеду в Германию на своей «тридцатьчетверке». И тебя на броню посажу, если, конечно, нам до этого не выйдет с тобой «со святыми упокой» и фанерная память со звездочкой. Хаустов, принесли завтрак? – услышав за спиной скрип отворяемой двери, спросил Климович.
– Так точно! – Ординарец поставил на стол чайник и накрытые полотенцем тарелки.
– А в бане свободно?
– Нельзя сказать, чтоб свободно, товарищ подполковник...
– Когда чаю попьем, проводите политрука. Пару белья взяли ему?
– Так точно! Только страшусь, что... – ординарец окинул взглядом длинную фигуру Синцова.
– Давай сразу позавтракаем, – сказал Климович, натягивая гимнастерку, – а то и мне недосуг и тебе надо бороду снять. На одиннадцать часов начальство ваш командный состав собирает. А ты зарос, как поп, только наперсного креста не хватает.
За завтраком Климович уже не возвращался к серьезному разговору и вообще торопился.
Посоветовав Синцову после голодухи медленней есть и аккуратней прожевывать, он наскоро выпил два стакана чаю и встал.
– Извини, время вышло. Если хочешь домашним написать, что Христос воскресе, напиши и сразу Хаустову, ординарцу, отдай – он с нашей полевой почтой сегодня же отправит.
– А как у тебя семья, где она? – вдруг, словно кто-то потянул его за язык, спросил Синцов.
– Нет у меня семьи, – странным, каменным голосом ответил Климович и вышел, не простясь.
Синцов молча смотрел на захлопнувшуюся за Климовичем дверь.
«Почему он ответил таким голосом? Что у него там, в семье, – драма, измена, развод?» – спрашивал себя Синцов и, только встретив укоризненно-угрюмый взгляд ординарца, понял, что Климович говорил не о драме, не о разводе и не об измене, а о смерти...
В большой палатке политотдела бригады собралось тридцать командиров и политработников, вышедших из окружения вместе с Серпилиным. Все за ночь сбрили бороды, помылись, почистились. Некоторые вышедшие накануне в совсем растерзанном виде были теперь в сером танкистском обмундировании: сердце не камень, – по приказу Климовича, его пом по тылу расщедрился на десять комплектов.
Все, входя в палатку и радостно здороваясь, не узнавали друг друга. Было трудно себе представить, что всего одна проведенная в человеческих условиях ночь, баня и бритье могут до такой степени изменить людей.
Батальонный комиссар Шмаков представил приехавшему начальству своих товарищей по окружению и положил на стол список на триста двенадцать человек, пробившихся через немцев.
Приехавших начальников было трое: полковой комиссар из политотдела армии – черноволосый, добродушный, невыспавшийся и все время позевывавший ласковый мужчина, подполковник из фронтового отдела формирования – немолодой, сидевший прямо, как палка («Сухарь сухарем», – с первого взгляда подумал о нем Синцов), и маленький майор из Особого отдела, почему-то в форме пограничника, с замкнутым лицом и строго поджатыми губами.
Утренний разговор с Климовичем насторожил Синцова. Вместо того чтобы, как ему мечталось, прежде всего торжественно построить всех их, вышедших из окружения с оружием в руках, со знаменем, и поблагодарить за службу, их почему-то собирали в палатке, отдельно от бойцов... Синцову вдруг показалось, что все непременно произойдет до обидного не так, как хотелось.
Но разговор, напротив, начался совсем не обидным образом.
Ласковый полковой комиссар из политотдела армии, заговоривший первым, сказал, что торжественное построение здесь, вблизи передовой, нецелесообразно. Это не поздно сделать и по прибытии на место, в район Юхнова, куда их всех сегодня же перебросят. Товарищи командиры и политработники, которых он от лица командования поздравляет с выходом из окружения, должны понять, что решение вопроса о том, будет ли сохранен номер за их дивизией, останется ли она и будет пополняться как таковая, – этот вопрос, который уже поставил перед ним товарищ Шмаков, решается не за один день, и притом не им, и даже не командованием армии. Пока же этот вопрос не решился там, где выше, приходится рассматривать всех вышедших из окружения не как воинскую часть, а как временно сформировавшуюся в условиях окружения группу, которая как таковая уже выполнила свои задачи. А раз так, то теперь как группа она уже не существует, и те, кому положено этим интересоваться, будут отныне рассматривать вопрос о каждом из них отдельно, с учетом их званий, должностей и того, как каждый проявил себя в окружении.
– Тем более, – добавил полковой комиссар, – что, по предварительным данным, в группе из самой Сто семьдесят шестой дивизии оказалось всего сто семь человек, а остальные две трети присоединились из разных частей, в разное время.
Пока он все это говорил, Шмаков кончиком платка вытирал под очками слезившиеся от бессонницы глаза и все время внимательно смотрел на полкового комиссара; до этого общего разговора у них был уже один, предварительный, и Шмаков с тревогой ждал, как теперь будет говорить полковой комиссар – так или не так, как нужно, но мнению его, Шмакова.
Потом полковой комиссар повернулся к подполковнику из отдела формирования, и подполковник сказал скрипучим, деревянным голосом, что когда люди придут на место и поступят к ним в распоряжение, то там с ними и будет дальнейший разговор, а сейчас товарищи командиры должны построить людей, довести их под своей командой до машин – машины стоят в километре отсюда, в лесочке, – рассадить по машинам из расчета двадцать бойцов и два командира на каждую. Место назначения – село Людково, под Юхновом, расстояние – сто сорок километров, маршрут следования – на юго-восток по дороге Ельня – Спас-Деменск, а затем по Юхновскому шоссе на восток. Интервал следования между машинами – тридцать метров, в случае налетов авиации следует рассредоточивать людей подальше от дороги. Он сам поедет на легковой машине в голове колонны. Отбарабанив все это, подполковник замолчал и, кажется, ничего не собирался прибавлять к сказанному.
Когда подполковник закончил свою речь, полковой комиссар обратился с вопросом к майору-пограничнику из Особого отдела.
– Как, товарищ Данилов, у вас будут коррективы или начнем двигаться?
Майор со строго поджатыми губами помолчал, явно не торопясь с ответом, наконец все-таки раздвинул губы и сказал жестким баском, что никаких коррективов у него нет, но есть вопрос к старшему группы. При этих словах он повернулся к Шмакову:
– Сдача оружия уже произведена?
– Какого оружия? – спросил Шмаков.
– Трофейного оружия, имеющегося у личного состава.
– А почему нам его сдавать? – удивился Шмаков. – Трофейное оно или не трофейное – это наше оружие, мы с ним пробились, с какой стати нам его сдавать?
Все заволновались и зашумели.
Пограничник переждал шум и сказал, не повышая голоса, что нашего или вашего оружия в армии нет, а есть оружие, положенное по штату и выдаваемое на руки тогда, когда его положено иметь на руках. Военнослужащим, направляемым на сортировку и формирование, иметь на руках оружие вообще не положено, а трофейное – во всяком случае. Его надо сдать, а не тащить с собой в тыл. Тут не о чем и говорить.
– Это еще не известно, есть о чем или не о чем говорить! – резко сказал Шмаков. – Мы еще подадим рапорт о том, чтобы была сохранена наша дивизия. – В эту минуту он совершенно забыл, что сам никогда не числился в штатах этой дивизии.
– Мы этот вопрос не будем здесь с вами дискутировать, товарищ батальонный комиссар, – сказал пограничник. – Не будет дивизии или будет дивизия – не нам с вами решать, но, независимо от решения вопроса, все трофейное оружие пока надо сдать.
– Кроме командирского, личного! – совершенно неожиданно для всех, громко и даже с вызовом сказал бесстрастно молчавший до этого деревянный подполковник из отдела формирования.
Видимо, этого сухого человека что-то глубоко лично задело в происходившем разговоре.
– Обидно все это, – сказал Шмаков, вставая и в гневе сжимая кулаки. – Обидно! – повторил он громко, и голос его зазвенел. – Очень обидно, перед людьми стыдно! А вам разве не стыдно? – вдруг в упор крикнул он пограничнику.
Тот тоже встал и, слегка побледнев, медленно застегнул сначала одну, потом другую кнопку на планшетке.
