Роберт Уоррен - Вся королевская рать
Мальчика из Мейзон-Сити разобрало – он в жизни не видел другого льда, кроме инея на лошадиных яслях. «Ух ты», – произнес мальчик из Мейзон-Сити в хладнокровном восхищении. И опять: «Ух ты», глотая с усилием, словно в горле у него застрял кусок черствой кукурузной лепешки.
Представление окончилось, и Джош Конклин вежливо осведомился: «Вам понравилось, губернатор?»
– Ничего катаются, – ответил губернатор.
Потом одна из нимф со шведскими волосами появилась из своей уборной без коньков, в серебряном плаще, накинутом на голые плечи, и подошла к нашему столику. Она оказалась подругой Джоша Конклина, и такую подругу приятно иметь, даже если волосы ее не из Швеции, а из аптеки. У нее была подруга в труппе, она позвала ее, и подруга быстро подружилась с губернатором, который на все остальное время нашего пребывания в Чикаго стал для меня практически недосягаем, если не считать ежевечерних посещений клуба, где происходили танцы на льду. Там он сидел, наблюдая за теловращением и заглатывая сухую кукурузную лепешку, застрявшую у него в горле. Потом, когда кончался последний номер, он говорил: «Спокойной ночи, Джек» – и вместе с подругой подруги Джоша Конклина уходил в ночь.
Люси, по-моему, так и не узнала о фигуристках, а Сэди узнала. Ибо у Сэди имелись каналы связи, недоступные домашним хозяйкам. Когда мы с Хозяином вернулись домой и «северные нимфы» стали всего лишь приятным воспоминанием, мягким сладким пятнышком на сердце, как ямка на боку побитой дыни, Сэди подняла великий ирландский содом. В то утро, когда мы с Хозяином прибыли в город и я стоял в его приемной, болтая с молоденькой секретаршей, которая сообщала мне последние сплетни, из его кабинета донесся грохот. Я услышал шум, как будто кто-то хлопнул книгой по столу, и потом голос – голос Сэди.
– Скажите, что тут происходит? – спросил я у секретарши.
– Сначала вы скажите, что происходило в Чикаго.
– Да, – простодушно воскликнул я, – вон оно что.
– Аа, – передразнила она, – оно самое.
Я ретировался в свою комнатку, дверь которой выходила в приемную. Я еще стоял на пороге, не успев закрыть дверь, когда из кабинета Хозяина вылетела Сэди – так, как, должно быть, выскакивали большие кошки из клетки в дальнем конце арены, чтобы броситься на христианского мученика. Ее волосы развевались, а лицо, совершенно белое, походило из-за оспин на выщербленный гипс – скажем, на алебастровую маску Медузы, служившую какому-нибудь мальчишке мишенью для духового ружья. Но посреди алебастровой маски происходило явление, не имевшее ничего общего с алебастром: ее глаза, и они были как двойное бедствие, как черный взрыв, как пожар. Она неслась на всех парах – вот-вот взорвется, – и было слышно, как трещит по швам ее юбка.
Потом она заметила меня, не сбавляя хода, завернула ко мне в комнату и захлопнула за собой дверь.
– Сукин сын, – проговорила она, тяжело дыша и сверкая глазами.
– Я ни в чем не виноват, – сказал я.
– Сукин сын, – повторила она, не сводя с меня глаз, – я его убью, клянусь богом, я убью его.
– Вижу, вы чем-то озабочены, – сказал я.
– Я его уничтожу, выживу из штата, клянусь богом. Сукин сын, обманывать меня после всего, что я для него сделала. Слушайте, – сказала она, схватила меня сильными руками за лацканы и тряхнула. (Руки у нее были широкие, сильные и жесткие, как у мужчины.) – Слушайте…
– Душить меня не обязательно, – сварливо запротестовал я, – а слушать вас я не хочу. Я и так знаю черт знает сколько лишнего.
Я не шутил. Я не хотел ее слушать. Мир был полон вещей, о которых я не желал знать.
– Слушайте, – она опять тряхнула меня, – кто сделал из этой свиньи человека? Кто его сделал губернатором? Кто подобрал его, когда он был Первым Растяпой страны, и сделал ему карьеру? Кто вел всю его игру, ход за ходом, чтобы он не проиграл?
– По-видимому, вы хотите, чтобы я сказал, что это сделали вы.
– Да, я, – подтвердила она, – и в награду за все этот двуличный…
– Нет, – возразил я, пытаясь освободить лацканы из ее клешней, – о двуличии могла бы говорить Люси, а вам тут нужна какая-то другая арифметика. Не знаю только, умножать или делить надо в подобных случаях.
– Люси! – крикнула она, кривя губы. – Люси дура. Если бы она могла поставить на своем, он пас бы теперь свиней в Мейзон-Сити, и он это знает. Он знает, что бы она из него сделала. Если бы он ее слушался. У нее была возможность, она… – Сэди остановилась, чтобы перевести дух, но было ясно, какие слова горят у нее в мозгу, пока она ловит ртом воздух.
– Я вижу, вы думаете, что время Люси истекает, – сказал я.
– Люси, – произнесла она и замолчала, но тон ее выразил, все, что следовало сказать о Люси, которая была деревенской девушкой, ходила в заштатный баптистский колледж, где верили в бога, учила белобрысых сопляков в школе округа Мейзон, вышла за Вилли Старка, родила ему ребенка и прозевала свое счастье. Потом Сэди добавила, тихо и с какой-то мрачной деловитостью:
– Вот увидите, он ее вытурит, сукин сын.
– Вам лучше знать, – ответил я просто потому, что не мог устоять перед этой логикой; но не успел я кончить фразу, как она дала мне пощечину. На что вы и напрашиваетесь, когда лезете в чужие дела, частные и общественные.
– Вы ошиблись адресом, – сказал, я, трогая щеку и отступая на шаг от жара, потому что она была на грани воспламенения, – не я герой этой пьесы.
Вдруг весь ее пыл погас. Она как будто оцепенела в своем мешковатом костюме. Я увидел, как во внутренних уголках ее глаз собираются слезы, собираются очень медленно, набухают и обе одновременно, с правильностью крохотных заводных игрушек ползут вниз по обе стороны от ее рябоватого носа и разливаются по жирному темному пятну губной помады. Я увидел, как высунулся кончик языка и осторожно прошелся по верхней губе, словно пробуя вкус соли.
Она все время смотрела мне в лицо, точно надеялась, что если будет смотреть достаточно упорно, то прочтет в нем какой-то ответ.
Потом она прошла мимо меня к стене, где висело зеркало, и стала в него смотреть, близко придвинув лицо к стеклу и поворачивая из стороны в сторону. Ее отражения я не видел – только затылок.
– Какая она из себя? – спросила она надменно и бесстрастно.
– Кто? – спросил я, искренне недоумевая.
– В Чикаго, – сказала она.
– Нормальная потаскушка, – ответил я, – с фальшивыми шведскими волосами на голове, с коньками на ногах и почти без ничего в промежутке.
– Хорошенькая? – произнес высокомерный, бесстрастный голос.
– Черт, – сказал я, – я ее не узнаю, если встречу завтра на улице.
– Она была хорошенькая? – повторил голос.
– Да почем я знаю, – сказал я сварливо, – в той обстановке, в которой она зарабатывает свой хлеб, просто не успеваешь заметить, какое у нее лицо.
– Она была хорошенькая?
– Да забудьте вы о ней, Христа ради, – взмолился я.
Она повернулась и пошла на меня, держа руки примерно на уровне подбородка, слегка согнув пальцы, но не касаясь щек. Она подошла ко мне вплотную и остановилась.
– Забыть? – повторила она, будто только что услышала мои слова.
Потом она немного подняла руки и прикоснулась к выщербленной алебастровой маске, чуть-чуть дотронулась до щек, словно они распухли и болели.
– Смотрите, – приказала она.
Она придвинула лицо, чтобы я мог получше его разглядеть.
– Смотрите! – мстительно приказала она и вонзила ногти в кожу. Потому что это была живая кожа, а совсем не алебастр. – Да, смотрите, – сказала она, – мы валялись в нашей богом забытой халупе – оба, брат и я, – еще маленькие – у нас была оспа, а отец был пьяница – пил без просыпу, плакал, и пил в салуне, и клянчил медяки – плакал и рассказывал, как его детки болеют, милые ангельские детки, – он был никчемный, добрый, запойный слезливый ирландец и бил нас немилосердно – и брат умер – а ему бы жить, ему бы это было не страшно – мужчине все равно, – а я не умерла – я не умерла и выздоровела, – а отец, он смотрел на меня, а потом хватал и начинал целовать, все лицо, каждую дырку и плакал и пускал слюни и дышал перегаром – или вдруг посмотрит и скажет: «У-у» и начинает бить меня по лицу – это было одно и то же – все равно, потому что не я умерла – я осталась…
Придушенный речитатив вдруг оборвался. Она протянула ко мне руки, схватила меня за пиджак и прижалась головой к моей груди. И я стоял, обняв ее правой рукой за плечи, похлопывал ее, похлопывал и делал такие разглаживающие движения ладонью по ее спине, которая вздрагивала, как я понял, от беззвучных рыданий.
Потом, не поднимая головы, она заговорила:
– Так всегда будет, от этого никуда не денешься, это на всю жизнь…
Это, подумал я, и подумал, что она говорит о лице.
Но она говорила о другом: всегда… целуют и пускают слюни… а потом бьют по лицу… что бы ты для них ни сделала, как бы ни старалась… вытаскиваешь их из канавы, делаешь из них людей… и они бьют тебя по лицу… при первом удобном случае… потому что у тебя была оспа… увидят голую шлюху на коньках – и плюют тебе в морду…
