Эрве Базен - Супружеская жизнь
— А что мы, по-твоему, можем сделать? — говорит Мариэтт.
Рен, которую труднее извинить, недавно подала нам пример, и я знаю по крайней мере три подпольных адреса, куда в таких случаях обращается большинство знакомых нам семей. Может, еще сумеем выпутаться. Но Мариэтт смотрит на меня, и я чувствую, что она этого не хочет. Могу поклясться, что она против. Жена, конечно, не в восторге от того, что будет еще один ребенок. Но сейчас она решила защитить его. Больше ничего не будет пробовать. Ее мать и сестра две недели помогали ей бороться с природой, но теперь и они за то, чтоб ничего не предпринимать. Ограничились ворчанием, вот и все.
— Обидно, да уж ничего не поделаешь, — сказала мадам Гимарш.
— Если бы еще я была уверена, что это девочка! — воскликнула Мариэтт.
Ее желание исполнилось.
Но эта беременность была гораздо более тяжелой, чем предыдущие, с обмороками, судорогами, рвотой, потерей кальция в организме, вызвавшей глухоту правого уха. И как раз в это время дети болели корью, а затем коклюшем, все это добавило ей много забот. Не говорю уже о дурном настроении и обиде на меня. В течение четырех месяцев она то и дело доверительно шептала навещавшим ее приятельницам — я это слышал чуть ли не сто раз:
— Мой муж не так уж рад, знаете!
Даже присутствие детей ее не останавливало, даже когда у нас бывали подрастающие племянницы девяти, восьми и семи лет, которые прислушивались, навострив розовые ушки, и удивлялись, что их мама Габриэль, хотя она такая любящая мама, тоже вторила словам тети Мариэтт и вовсе не думала, что появление на свет маленьких деток так уж необходимо. Я тоже начинал волноваться, но после одного случая несколько успокоился. Я долго буду об этом вспоминать. В то утро я был дома, держал Никола на коленях и поспешно допивал свой кофе, так как должен был успеть забежать в тюрьму и повидать одного заключенного. Мариэтт позавтракала, но ее мутило. Она мучилась тошнотой и, искоса глядя на меня, прошептала:
— Как вспомню, что еще целых пять месяцев терпеть!
Внезапно она схватилась за живот.
— Тебе опять нехорошо? — вскрикнул Нико, вскакивая на ноги.
Этот крепыш в коротких штанишках глядел на нее твердым мальчишечьим взглядом, и волнение его выдавали только трепещущие ресницы.
— Нет, — ответила Мариэтт, подхватив его на руки, — твоя сестричка толкается.
Она покраснела и выглядела смущенной. Больше ничего не сказала. Но наступил конец ее недовольству, и через несколько дней оно сменилось мужественным ожиданием, хотя временами повторялись обычные жеманные жалобы и кисло-сладкие рассуждения. Сокровища магазина на улице Лис не помешали тому, что опять все вязальщицы взялись за приданое, и Нико не переставал удивляться, что у мамочки так много всяких детских штучек, и в ответ слышал, что воробьиха-мать, когда надо, охотно вырывает у себя собственные перышки, чтоб устлать ими гнездышко.
Мариэтт сочла необходимым объяснить Нико популярно и образно, что с ней сейчас происходит, заговорила с ним о высиживании птенчика, которого птичка-мама держит в тепле, у самого своего сердца. Это несколько покоробило целомудренную мадам Гимарш, и она торжественно заявила:
— Еще увидите, куда заведут вас эти новые методы воспитания!
И действительно, любопытный Нико, совсем не удовлетворенный поэтической транскрипцией сексуальной азбуки, инстинктивно рванулся к существу дела и напрямик спросил:
— А как ты ее туда засунула?
— Ну, это было легче легкого, — растерянно обронила Мариэтт.
Я присутствовал при этом и не преминул прибегнуть к какой-то путаной притче, согласно которой мать-земля принимает в дар от отца семечко растения. Потом что-то забормотал о некоем питомнике для выращивания саженцев. Еле-еле я выбрался из этого трудного разговора. Сам был поражен собственным упорным желанием не походить в деле зачатия на плотника Иосифа. Мне хотелось доказать сыну, что всех маленьких Нико матери только завершают, но зачинает их отец. И мой мальчишка, довольный тем, что он тоже мужчина, по-видимому, гордился мной, а Мариэтт, слегка пожав плечом, улыбнулась, внутренне убежденная в великом преимуществе своего пола.
— Если ты надумаешь завершить Марианну, — сказала она, — я не возражаю.
— Ты ее зовешь Марианной? — спросил Нико.
Мариэтт утвердительно кивнула головой. Впервые она сама предложила имя. Я не обмолвился ни словом, учитывая то обстоятельство, что фамилия останется моя. Мария (имя бабушки Мариэтт), Мари (ее мамы), Мариэтт, Марианна — так будет продолжена женская линия в семье Мозе. Стало быть, моей доченьке придется до свадьбы носить фамилию Бретодо, но имя ее останется с ней на всю жизнь; сохранится ли и дальше эта преемственность, которая немного соперничает с нашей? Мариэтт предрешила: у нее будет дочь.
Но ее желание исполнилось с лихвой: у нее родилась двойня, и колыбелька Марианны дополнилась колыбелькой Ивонны.
Когда доктор Лартимон, уверенный, что его стетоскоп не ошибся, еще за три месяца предупредил нас о том, что ожидается двойня, то скажу откровенно: удар нелегко было вынести, снова возобновился концерт жалоб, четверо маленьких ребят — ну не ужасная ли перспектива на ближайшие годы! Бретодо, этот последний в своем роде, муж, в способностях которого сомневались, оказался плодовитым кроликом, как Эрик. Мадам Гимарш с грустью сообщила, как изменилось настроение тетушки Мозе, старуха дала понять, что состояние невозможно дробить на бесчисленное количество детворы. Сия забота меня мало волновала. Нет, все-таки тревожила: ведь с ростом материального бремени гордость сникает и человек хватается за самую ничтожную надежду. Я не представлял себе, как же мне справиться со всеми трудностями в ближайшее время. В нашем тихом городе не было особых перспектив для роста преступлений и всякого судебного крючкотворства, которые могли бы увеличить мой бюджет. Один лишь дядя Тио, которому горько было видеть, до какой степени я пал духом, попытался, хоть и грубовато, приободрить меня.
— А ты чего хотел? Женился — получай семью! Заполучил родственников от своей жены, а затем еще тех, кого она начала производить. Нечего жаловаться: теперь имеешь право на сорокапроцентную скидку на железных дорогах!
И когда я, отец, страдающий от изобилия детей и от укоров совести, раздираемый боязнью и сомнениями, с беспокойством говорю Тио, что опасаюсь холодного отношения к близнецам, он громко смеется:
— Да что ты, друг! Бабы всегда вопят, когда родится второй. Но стоит новым бесенятам появиться на свет, мамаши ликуют. У отцов сердце ноет под бумажником, который тощает. У матерей сердце радуется под налившейся грудью. Увидишь сам!..
И я увидел.
В день первого посещения роженицы я встретил в палате все племя Гимаршей. И в каком оно было экстазе! Чтоб успокоить все эти рты, жаждущие немедленно присосаться поцелуем к близнецам, не хватило бы и десяти младенцев. Разве не желанны они, мои девочки? Погодите, погодите! Не желаешь зачастую того, чего у тебя нет. Но едва заполучил, желаешь сберечь. Все уже забылось, в том числе и тьма предстоящих забот, огромных расходов, бессонных ночей, бесконечных неприятностей. Меня даже поздравили. И сгоряча я нашел совершенно естественным шепот Габриэль, с завистью склонившейся над близнецами.
— Это глупо! Но ужасно хочется завести и себе таких.
1962
На моем письменном столе счет «Водопроводной компании». Я не удивлен, что надо заплатить много денег. Шум воды, текущей по трубам, у нас не смолкает, он разносится по всему дому, когда кран открыт, и заканчивается гидравлическим ударом, когда кран закрывается, — таков лейтмотив; нет нужды прислушиваться, где это раздается — близко или далеко, громко или приглушенно, все время я замечаю этот плеск воды в кастрюле, в тазу, в уборной, в биде, в ванне, в баке и в раковине на кухне. В доме людей много; я знаю, в какие часы, в какие дни недели больше пользуются водой. Расход ее свидетельствует обо всем: о напряжении домашних работ, их бесконечном многообразии, о часе пик, о редких паузах; о том, сколько нас здесь, ибо расход этому пропорционален; даже о нашем возрасте: у детворы небольшая поверхность тела, но как же она пачкается, как часто приходится их мыть, и это начисляет на счетчик куда больше кубометров, чем наше собственное омовение.
В семье любовь не является мерой повседневных нужд. Она, скажем, нимб: маленькое солнце с затмениями (в лучшем случае), а в других случаях — колечко дыма, да и то не очень круглое. Что касается денег, то они непрерывно и конкретно воплощают приток и утечку средств, требующихся для семейной жизни. Деньги истребляются нещадно. Верный показатель тут — вода. Будничный и вместе с тем поэтичный. Вода, которая освежает, фильтрует, ошпаривает кипятком, растворяет, капает, разводит, замачивает, обдает, охлаждает, кропит, хлюпает, вымачивает, моет, полощет, орошает. Вода, которая бежит по невидимым свинцовым трубам, как электрический ток по проводам, и вдруг вырывается из крана чистейшей струей, предназначенной для тысячи нечистых надобностей, а вскоре, уже грязная от соприкосновения с нами, возвращается под землю через сточные трубы. Помои от мытья посуды, стирки, вода после варки пищи, напитки, вода, отдающая хлором в кране, но она может стать и минеральной водой «Эвиан» в стаканчике ребенка; вода в туалетной комнате, омывающая нас сверху донизу — и лицо, и все тело. Вода в больших и малых количествах — пролитая лужица, которую подтирают половой тряпкой, и та вода, что требуется для приготовления соков, соусов, липовых отваров, травяных настоев, варки сиропов, хранящихся в стеклянных банках, — всюду вода. Ее спускают в уборной, ее освящают в церкви, ею брызгают белье для глажки, ее вводят в состав жавелевой воды, в раствор перекиси водорода для промывания царапин и ран. И снова капли воды — они в слюне, брызнувшей из уст болтушки, они же в слезах, льющихся в часы тяжкой грусти и мелких огорчений.
