Хаим Граде - Немой миньян
— Послушайте меня, помиритесь с евреями вашей синагоги. Набожные евреи тоже ценят службу Всевышнему красивыми вещами. Об этом есть даже рассуждение в Гемаре. Так мне недавно сказал мой старый ребе, ширвинтский меламед. Как у него дела, у моего старого ребе, ширвинтского меламеда? Из-за плохой погоды я не навещал его в последнее время.
— Ваш старый ребе, этот реб Тевеле Агрес — кислый крыжовник[107]. Он поддерживает голодранцев из Немого миньяна. — Столяр поморщился, сложил свои поделки назад в холщевый мешок и ушел еще более опечаленный, чем пришел. Элиогу-Алтер Клойнимус долго смеялся про себя потихоньку, затем пожал плечами и криво усмехнулся: кажется, скромный народный художник, но и он уже задирает нос. Почитает себя Марком Антокольским.
В тот вечер столяру очень хотелось, чтобы жена сказала ему, что из Немого миньяна приходили о нем спрашивать. Увидев, что у Матли нет для него такой доброй вести, он принялся ворчать, что завтра пойдет в Немой миньян посмотреть, не спалили ли эти голодранцы его резные украшения. Они же ему кричали, что в печи это дерево принесло бы больше пользы, чем в виде его цацек. Матля поблагодарила в сердце своем Всевышнего за то, что Эльокум собирается снова пойти молельню Песелеса. Как-никак прежде он немного работал и на нее с детьми. А с тех пор как он бросил заниматься резьбой, он стал по больше части просто невыносим.
Когда на следующий день Эльокум Пап зашел в Немой миньян, он прежде всего увидел, что все резные украшения священного ковчега на месте. Бейт-мидраш выглядел торжественно, как в праздничные будни[108], когда стол накрыт белой скатертью, а набожные хозяйки не работают. Через круглые окна светил ясный, снежный день. Он словно побелил потолок и стены. Аскеты сидели за своими пюпитрами, углубленные в святые книги, а компания нищих, собирающихся вокруг печки, теперь с почтением слушала слепого проповедника. Опершись спиной о натопленную печку, реб Мануш Мац стоял среди этого нищенского сброда и проповедовал ему со своим обычным напевом:
И в мире правды есть восточная стена[109] и есть западная стена, однако порядок там обратный. Многие евреи, сидевшие в нашем мире лжи у западной стены, у печки или за бедным столом, сидят в мире правды у восточной стены, а многие состоятельные обыватели, которые в нашем лживом мире сидели на почетных местах, сидят на том свете у двери, а иной раз даже ногами наружу.
Тайный план
У восточной стены Немого миньяна уселся новый аскет, низенький, худенький, с густой увесистой бородой цвета темной меди. И голос у него был подстать — глубокий бас, напоминающий гул колокола. Никто в Немом миньяне не имел представления, кто он, этот новый аскет, но реб Довид-Арон Гохгешталт уже что-то разведал и рассказывал, что нового аскета зовут реб Гилель Березинкер и что он изгнанный раголевский[110] раввин. Ему пришлось покинуть местечко, потому что он закоренелый спорщик. Так шептал вержбеловский аскет на ухо каждому из сидящих в Немом миньяне, включая столяра. Но Эльокум Пап думал: мало ли что болтает этот чокнутый вержбеловский аскет! А ему как раз понравилось, как новый ученый расставил вокруг себя несколько пюпитров и на каждый из них положил по раскрытой святой книге. Время от времени он оставляет свой том Гемары и подходит к одной из раскрытых книг, смотрит в нее пару минут и сразу же возвращается к большой Гемаре, как к отцу маленьких книг. Такого метода изучения Торы Эльокум Пап еще не видал. К тому же раввин все время учит Тору стоя, не раскачивается и не мычит. Лишь изредка он издает басовитое, сердитое рычание, похожее на гул церковного колокола, не рядом будь упомянут. Вот это настоящий ученый, думал столяр. Но уже через пару дней раввин подошел к нему с претензиями.
— Говорят, что вы здесь староста. Вы должны позаботиться, чтобы я здесь получал содержание на жизнь и еще имел, что послать семье.
Именно потому, что он сказал эти слова с обидой, столяр еще больше зауважал его и принялся оправдываться, что у Немого миньяна нет кассы для поддержки изучающих Тору. Каждый аскет сам себя обеспечивает. А самые большие ученые сидят в синагоге Виленского Гаона, и там их содержат в большой чести. Уважаемому ребе тоже стоило бы сидеть в синагоге Гаона. Реб Гилель Березинкер устремил на столяра пару злых глаз и ответил:
— Где живут хорошие евреи, я знаю и без вас. В синагогу Гаона не принимают новых аскетов. И так не хватает денег, чтобы платить старым. Но именно вы, поскольку вы никому не платите, обязаны платить гонимому раввину, который сидит у вас и учит Тору. Еще посмотрим! — погрозил он пальцем и вышел из Немого миньяна с сердито нахмуренными бровями. Как только он вышел, к столяру приблизился вержбеловский аскет.
— Реб Гилель Березинкер чего-то требовал от вас, реб Эльокум?
— Денег он требовал. Он хочет, чтобы Немой миньян его содержал.
Всю свою гордость и родовитость, всю свою тельзскую ученость, деликатную манеру разговора и мягкость — все это забыл вержбеловский аскет в одно мгновение. Он загорелся и сыпал словами как искрами: этот раголевский раввин — разжигатель ссор. Местечко немало натерпелось прежде, чем от него удалось избавиться! Реб Эльокум наверняка захочет узнать, почему Раголе выгнало этого реба Гилеля Березинкера? Из-за чего произошла ссора? Так вот, этому ребу Гилелю Березинкеру все равно из-за чего ссориться. Он не умеет уступать и никогда никому не делает скидок. То у него претензии, что его содержание слишком скудно, а дом раввина слишком мал, то он придирается к кашруту[111], к микве или к забору вокруг старого кладбища — он не умеет выбрать середину и договариваться по-доброму. Никто не хочет с ним связываться. Шутка ли? Он ведь может сожрать человека живьем вместе с подошвами! И вержбеловский аскет сделал свой вывод:
— Если реб Гилель Березинкер взял себе в голову, что ему должны платить, то Немой миньян уж будет ему платить. Я тут сижу годами, я ничего не получаю, буквально ничего. Но этот скандалист получит, он наверняка получит. Мило, очень мило! — реб Довид-Арон Гохгешталт морщился и крутился вокруг пюпитра, за которым сидел Эльокум Пап, как белка, которая крутится вокруг ствола дерева и ищет орешки.
Эльокум Пап продолжал спокойно сидеть. На мгновение он перестал резать кусок дерева своим кривым ножом, бросил долгий взгляд на вержбеловского аскета и неторопливо ответил:
— Не завидуйте ему, этому изгнанному раввину. Мякоть от камня он у меня сможет получить! — И столяр снова взялся за резьбу.
— Вы действительно ничего не дадите? — переспросил вержбеловский аскет, скорее задетый, чем обрадованный тем, что новый аскет ничего не получит. — А что будет со мной? Всю жизнь я занимаюсь Торой и служением[112], так откуда мне взять денег на мои потребности? — пришибленно промурлыкал он.
Но у столяра для него был совет:
— С Хануки[113] режут гусей и заготавливают сало на Песах. Так займитесь ощипыванием гусиных тушек, а в свободное время приходите в Немой миньян изучать Тору, как делает стекольщик Борух-Лейб и как я прихожу сюда заниматься резьбой после работы.
Эльокум Пап сказал это хладнокровно и даже не поднял головы от своего куска дерева. Он словно даже и не заметил, что вержбеловский аскет буквально отпрыгнул от него.
— Мне заняться ощипыванием гусей? Коммунист!
Реб Довид-Арон Гохгешталт последнее время сильно задумывался о деньгах. Как никогда прежде. Он понемногу пришел к выводу, что владелица хлебопекарни не выйдет замуж за лесоторговца. Если бы отношения между ней и Рахмиэлом Севеком шли к свадьбе, дело бы не затянулось так надолго. «Лесоторговец ей не нравится, я ей нравлюсь!» — праздновал победу реб Довид-Арон Гохгешталт и все больше приходил к убеждению, что его ведьме в Литве придется волей-неволей принять от него разводное письмо. Тогда Хана-Этл Песелес выйдет за него замуж. В этом нет ни малейшего сомнения! А до тех пор? Вержбеловского аскета охватила запоздалая радость, смешанная с беспокойством, как бы у него не увели богатую вдову. Он должен видеть ее как можно чаще и быть при этом надлежащим образом одет. В своей потрепанной одежде он больше не должен ей показываться.
Где же взять деньги, чтобы приодеться? На столяра, этого стоящего на низшей ступени человека, который стал заправилой в Немом миньяне, нечего надеяться. Он платить не будет. Остается один выход — брать подаяния. Решено, решено, убеждал самого себя реб Довид-Арон Гохгешталт, у него нет иного выхода. Но у обывателей Синагогального двора и окрестных переулков он не должен просить. Боже упаси! Если об этом узнает Хана-Этл Песелес, покойнику будет лучше, чем ему. Она в его сторону даже и не посмотрит больше. Получается, что он должен обращаться за помощью к незнакомым обывателям. В этом есть другой недостаток. Незнакомые не будут знать, кто он такой, и будут принимать его из-за его жалкой одежды за простого еврея-бедняка. Он и унизит себя, и соберет гроши в лучшем случае. В конце концов вержбеловский аскет придумал, как ему себя вести.
