Анатолий Приставкин - Кукушата или жалобная песнь для успокоения сердца
Мы ворвались в канцелярию, стали бить окна. Кто-то схватил директорский стул и грохнул его об стол, стул разлетелся.
— Дуб хреновый, а хрен дубовый!
Портрет Сталина не тронули. Сталин единственный был здесь не виновен. Зато в его словах про то, как надо людей заботливо и внимательно выращивать, дописали слова, и получилось: «Свиней надо заботливо и внимательно выращивать, как Чушка выращивает…» и т. д. А в конце: «И. Сталин».
Все указывали пальцем и хохотали.
Кто-то полез в стол, но ящики не выдвигались, были заперты. Тут же появилась фомка, замки отлетели.
Из ящиков посыпались бумаги, много бумаг, но Мотя, я вдруг увидел его среди других, вполне уже спокойно, даже не взбешенно, закричал:
— Бумаги мы прочитаем! Не надо их рвать!
— Надо! — закричали остальные. — Надо!
— Хватить читать! Они все равно врут!
Тут кто-то увидел среди бумаг фотографию самого Чушки. Чушку немедля прилепили к стене, и все стали упражняться, кто точнее ему в рожу плюнет.
Это и отвлекло ребят от бумаг. А Мотя вдруг крикнул:
— Вот письмо!
Ребята еще доплевывали в обхарканную фотографию, но Бесик спросил:
— Письмо? Какое письмо?
— Письмо от отца, — сказал Мотя.
Тут все одновременно повернулись и посмотрели на Мотю. Наверное, хотели узнать: «Чьего отца?» Но никто не решился. Наверное, страшно было сразу узнать, что это не твой, а чужой отец.
— Письмо без конверта, — продолжал Мотя. — Хотите? Прочту?
— Хотим.
— Ну, слушайте… Тут несколько строчек… — и Мотя с выражением стал читать. — «Дорогой сынок, вот как долго я тебя искал, а теперь мне написали, что ты живешь в спецрежимном детдоме в Голяках… А я, хоть меня не выпустили, смог передать на волю это письмо, чтобы ты знал, что я ни в чем не виноват, я всегда, всю свою сознательную жизнь был верным членом партии ВКП(б). Они меня истязали до полусмерти, я не спал семь суток, а потом подписал навет на самого себя. Но ты ничему не верь, они меня сломали, но не доломали. И я написал письмо товарищу Сталину, от которого скрывают, что творится за его спиной. А если не вернусь, то знай, родной мой сынок, что папка твой был всегда честен и, умирая, он будет думать о тебе», — Мотя перестал читать, а все, уставясь на него, ждали.
— А дальше? — крикнули.
— Дальше… все! — ответил виновато Мотя.
— А письмо-то кому?
— Нам… Кому еще?
— Понятно, нам… Но ведь оно кому-то…
— Сказал тебе, придурку: адреса нет… И имени нет…
Тут каждый из «спецов», кто слушал, стал говорить, что письмо это ему, и он точно знает, потому что его отец, которого он, правда, не помнит, мог написать именно такое письмо. Стали спорить, даже ругаться, а я вдруг подумал, что мой Егоров, который, кажется, мне отец, тоже мог прислать такое письмо. Уж в отличие от остальных «спецов» я-то точно знал, что он у меня сидит там… Или сидел.
Но неожиданно во все крики, споры, разговоры влез Хвостик. Он закричал:
— Это мое письмо! Это мой отец! Мой! Мой!
Все на мгновение примолкли и впервые обратили на Хвостика внимание. И Мотя посмотрел. И вдруг сказал:
— Если твой, держи! — и отдал Хвостику письмо.
Тот жадно схватил и тут же засунул под рубашку за пазуху. Я думаю, он туда спрятал потому, что видел, куда я прячу свою Историю. Он уже понял — за пазухой не пропадет. Но, кажется, до конца не верил, что письмо его, и повторял громко:
— Мой отец! Мой! Мой!
— Конечно, твой, — успокоил я Хвостика. — Там поискать, может, и еще письма найдутся!
И все схватились, что и правда, у Чушки могут храниться еще письма, и стали рвать бумаги друг у друга, но писем больше не нашли. Нашли свои личные дела, где про нас было про всех одинаково сказано, что мы, как социально опасные элементы, изолированы от общества в детдоме специального режима, и далее всякие Чушкины мудачествавроде характера, поведения и отношения к родине, партии, к самому директору и к учебе. Такая характеристика даже на Хвостика была, где он обозначался без имени, но зато стояло: "Характеристика на Кукушкина по кличке «Хвостик» — и все подобное.
Я, конечно, хотел на себя характеристику найти, чтобы посмотреть, что они, в связи с моей теткой, написали и кого запрашивали о моих родственных связях, но Мотя в это время наткнулся на какой-то листок и позвал меня к себе.
— Вот, смотри!
Все шуровали вокруг, жгли бумаги, пока кто-то не догадался вытащить ящики через окно и запалить огонь из этих бумаг прямо во дворе костер.
— Про меня? — спросил я.
— Да это, наверное, про нас всех, — сказал Мотя. — Вишь, из милиции!
— Дай, — попросил я.
В листке, напечатанном на бланке, было написано: «Начальнику спецрежимного детдома тов. Степко И. О. Просим сообщить подробнее о сберегательной книжке воспитанника Егорова С., сына осужденного преступника Егорова А. П., и о целях, для чего ему, как и другим Кукушкиным, понадобилась такая крупная сумма денег. Ввиду их пребывания в Москве просим также уточнить, не могут ли являться названные Кукушкины членами общества, раскрытого недавно в Москве среди групп подростков, названного „Отомстим за родителей“, ставившего целью убийство товарища Сталина и других деятелей партии и правительства. Не были ли использованы деньги для покупки оружия и так далее…»
— К черту! В огонь! — крикнул я.
— А личные… Наши дела?
— Все в огонь! — крикнул, раздражаясь, я. Потому что вдруг понял, что в тех бумагах наша погибель, как в яйце в какой-то сказке Кощеева смерть. А если бумаги спалить, то ничего не останется.
Вот теперь-то догадался я, для чего ОНИ в моей Истории жгли да палили! Они хотели уничтожить вранье!
— Пали все! — крикнул тогда я и поволок к окну директорский стол. Не надо в нем копаться, его надо было уничтожить. С грохотом свалили на землю, и через минуту он заполыхал на костре.
— Пали! — кричал я в азарте и слышал, как за мной подхватывали другие Кукушата.
Мы теперь тащили из спальни топчаны и матрацы и выкидывали через разбитое окно.
— Пали!
И топчаны, и матрацы были свидетелями нашего «спецовского» неправедного быта! Они тоже врали! Потому весь «спец» был такой ложью. Его бы весь надо спалить!
Я слышал, как самые неистовые взламывали двери в столовую и на кухню, они были обиты железом. Это от нас их обили железом.
Дверь в кухню протаранили с криками «ура», но жратья там не оказалось, и оттуда полетели в окошки железные миски, кастрюли, бачки, весы для взвешивания паек и гири.
Все, даже миски мы свалили в костер, а гири подобрали и рассовали по карманам, приговаривая с усмешкой, что не только булыжники, как учили по истории, являются оружием пролетариата, но и гири, и гири тоже! Матросики в том кино зазря их не использовали, чтобы расквасить сытые морды своих поваров!
«Встретим покупателя полновесной гирей!» — так, кажется, написано в магазине. А мы встретим ментов полновесной гирей!
Костер в это время уже полыхал до неба, мы и не подозревали, сколько горючих свидетелей нашего «спецовского» заключения тут у нас (на нас!) накопилось.
— Пали! Пали! Пали!
Теперь орали в сто глоток, взбесившись от счастливой свободы, которая нас охватила.
От сильного желания что-то еще сотворить стоящее в этой нашей прекрасной жизни, мы решили спалить и сам «спец», дом, а по сути, тюрьму, которую мы ненавидели.
Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
— Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму…
Это читали на уроке, но мы и так сразу догадались, что каменщик строил тот «спец» для нас, для своих потомков.
Интересно, а что же про нас в стихах напишут: что мы делали для потомков колючую проволоку?.. Ничего себе, поколеньице!
Пусть лучше расскажут, как мы тут все сожгли!
И уже с головешками собирались мы запалить дом с четырех сторон, но кто-то вспомнил, что там остались больные в лазарете и маленькие совсем, и девочки, которые боятся ночи, и темноты, и нашего костра, и наших криков, они-то все равно не выйдут, а с испугу забьются под кровати и сгорят.
И сторож криворотый сгорит, который дрыхнет, пьяный, в своей конуре, мы подперли на всякий случай снаружи дверь палкой!
А не лучше ли в таком случае поджечь Чушку! Чтобы не себя, а его поджарить на углях!
И все вдруг вспомнили про Чушку, который придумал это наше «спецовское» свинство, — его-то и надо потрошить!
И тогда, бросив костер, все пустились бежать к дому Чушки.
Мы летели, неслись, не разбирая дороги, через колдобины и ямы, как наперегонки, потому что каждому из нас хотелось быть у Чушки раньше других, и первым начать над ним расправу.
40
Дом у Чушки был темен, ворота закрыты.
Но уж тут-то мы были как у себя дома и всё знали!
Самый ловкий из первых добежавших перемахнул через забор и, несмотря на собаку, которая нас облаяла, отодвинул тяжелый засов-бревно, и мы, как висели снаружи на воротах, так и въехали на них к Чушке во двор с криками «ура!».
