Хаим Граде - Немой миньян
— Ваш старый ребе, этот реб Тевеле Агрес — кислый крыжовник[107]. Он поддерживает голодранцев из Немого миньяна. — Столяр поморщился, сложил свои поделки назад в холщевый мешок и ушел еще более опечаленный, чем пришел. Элиогу-Алтер Клойнимус долго смеялся про себя потихоньку, затем пожал плечами и криво усмехнулся: кажется, скромный народный художник, но и он уже задирает нос. Почитает себя Марком Антокольским.
В тот вечер столяру очень хотелось, чтобы жена сказала ему, что из Немого миньяна приходили о нем спрашивать. Увидев, что у Матли нет для него такой доброй вести, он принялся ворчать, что завтра пойдет в Немой миньян посмотреть, не спалили ли эти голодранцы его резные украшения. Они же ему кричали, что в печи это дерево принесло бы больше пользы, чем в виде его цацек. Матля поблагодарила в сердце своем Всевышнего за то, что Эльокум собирается снова пойти молельню Песелеса. Как-никак прежде он немного работал и на нее с детьми. А с тех пор как он бросил заниматься резьбой, он стал по больше части просто невыносим.
Когда на следующий день Эльокум Пап зашел в Немой миньян, он прежде всего увидел, что все резные украшения священного ковчега на месте. Бейт-мидраш выглядел торжественно, как в праздничные будни[108], когда стол накрыт белой скатертью, а набожные хозяйки не работают. Через круглые окна светил ясный, снежный день. Он словно побелил потолок и стены. Аскеты сидели за своими пюпитрами, углубленные в святые книги, а компания нищих, собирающихся вокруг печки, теперь с почтением слушала слепого проповедника. Опершись спиной о натопленную печку, реб Мануш Мац стоял среди этого нищенского сброда и проповедовал ему со своим обычным напевом:
И в мире правды есть восточная стена[109] и есть западная стена, однако порядок там обратный. Многие евреи, сидевшие в нашем мире лжи у западной стены, у печки или за бедным столом, сидят в мире правды у восточной стены, а многие состоятельные обыватели, которые в нашем лживом мире сидели на почетных местах, сидят на том свете у двери, а иной раз даже ногами наружу.
Тайный план
У восточной стены Немого миньяна уселся новый аскет, низенький, худенький, с густой увесистой бородой цвета темной меди. И голос у него был подстать — глубокий бас, напоминающий гул колокола. Никто в Немом миньяне не имел представления, кто он, этот новый аскет, но реб Довид-Арон Гохгешталт уже что-то разведал и рассказывал, что нового аскета зовут реб Гилель Березинкер и что он изгнанный раголевский[110] раввин. Ему пришлось покинуть местечко, потому что он закоренелый спорщик. Так шептал вержбеловский аскет на ухо каждому из сидящих в Немом миньяне, включая столяра. Но Эльокум Пап думал: мало ли что болтает этот чокнутый вержбеловский аскет! А ему как раз понравилось, как новый ученый расставил вокруг себя несколько пюпитров и на каждый из них положил по раскрытой святой книге. Время от времени он оставляет свой том Гемары и подходит к одной из раскрытых книг, смотрит в нее пару минут и сразу же возвращается к большой Гема-ре, как к отцу маленьких книг. Такого метода изучения Торы Эльокум Пап еще не видал. К тому же раввин все время учит Тору стоя, не раскачивается и не мычит. Лишь изредка он издает басовитое, сердитое рычание, похожее на гул церковного колокола, не рядом будь упомянут. Вот это настоящий ученый, думал столяр. Но уже через пару дней раввин подошел к нему с претензиями.
— Говорят, что вы здесь староста. Вы должны позаботиться, чтобы я здесь получал содержание на жизнь и еще имел, что послать семье.
Именно потому, что он сказал эти слова с обидой, столяр еще больше зауважал его и принялся оправдываться, что у Немого миньяна нет кассы для поддержки изучающих Тору. Каждый аскет сам себя обеспечивает. А самые большие ученые сидят в синагоге Виленского Гаона, и там их содержат в большой чести. Уважаемому ребе тоже стоило бы сидеть в синагоге Гаона. Реб Гилель Березинкер устремил на столяра пару злых глаз и ответил:
— Где живут хорошие евреи, я знаю и без вас. В синагогу Гаона не принимают новых аскетов. И так не хватает денег, чтобы платить старым. Но именно вы, поскольку вы никому не платите, обязаны платить гонимому раввину, который сидит у вас и учит Тору. Еще посмотрим! — погрозил он пальцем и вышел из Немого миньяна с сердито нахмуренными бровями. Как только он вышел, к столяру приблизился вержбеловский аскет.
— Реб Гилель Березинкер чего-то требовал от вас, реб Эльокум?
— Денег он требовал. Он хочет, чтобы Немой миньян его содержал.
Всю свою гордость и родовитость, всю свою тельзскую ученость, деликатную манеру разговора и мягкость — все это забыл вержбеловский аскет в одно мгновение. Он загорелся и сыпал словами как искрами: этот раголевский раввин — разжигатель ссор. Местечко немало натерпелось прежде, чем от него удалось избавиться! Реб Эльокум наверняка захочет узнать, почему Раголе выгнало этого реба Гилеля Березинкера? Из-за чего произошла ссора? Так вот, этому ребу Гилелю Березинкеру все равно из-за чего ссориться. Он не умеет уступать и никогда никому не делает скидок. То у него претензии, что его содержание слишком скудно, а дом раввина слишком мал, то он придирается к кашруту[111], к микве или к забору вокруг старого кладбища — он не умеет выбрать середину и договариваться по-доброму. Никто не хочет с ним связываться. Шутка ли? Он ведь может сожрать человека живьем вместе с подошвами! И вержбеловский аскет сделал свой вывод:
— Если реб Гилель Березинкер взял себе в голову, что ему должны платить, то Немой миньян уж будет ему платить. Я тут сижу годами, я ничего не получаю, буквально ничего. Но этот скандалист получит, он наверняка получит. Мило, очень мило! — реб Довид-Арон Гохгешталт морщился и крутился вокруг пюпитра, за которым сидел Эльокум Пап, как белка, которая крутится вокруг ствола дерева и ищет орешки.
Эльокум Пап продолжал спокойно сидеть. На мгновение он перестал резать кусок дерева своим кривым ножом, бросил долгий взгляд на вержбеловского аскета и неторопливо ответил:
— Не завидуйте ему, этому изгнанному раввину. Мякоть от камня он у меня сможет получить! — И столяр снова взялся за резьбу.
— Вы действительно ничего не дадите? — переспросил вержбеловский аскет, скорее задетый, чем обрадованный тем, что новый аскет ничего не получит. — А что будет со мной? Всю жизнь я занимаюсь Торой и служением[112], так откуда мне взять денег на мои потребности? — пришибленно промурлыкал он.
Но у столяра для него был совет:
— С Хануки[113] режут гусей и заготавливают сало на Песах. Так займитесь ощипыванием гусиных тушек, а в свободное время приходите в Немой миньян изучать Тору, как делает стекольщик Борух-Лейб и как я прихожу сюда заниматься резьбой после работы.
Эльокум Пап сказал это хладнокровно и даже не поднял головы от своего куска дерева. Он словно даже и не заметил, что вержбеловский аскет буквально отпрыгнул от него.
— Мне заняться ощипыванием гусей? Коммунист!
Реб Довид-Арон Гохгешталт последнее время сильно задумывался о деньгах. Как никогда прежде. Он понемногу пришел к выводу, что владелица хлебопекарни не выйдет замуж за лесоторговца. Если бы отношения между ней и Рахмиэлом Севеком шли к свадьбе, дело бы не затянулось так надолго. «Лесоторговец ей не нравится, я ей нравлюсь!» — праздновал победу реб Довид-Арон Гохгешталт и все больше приходил к убеждению, что его ведьме в Литве придется волей-неволей принять от него разводное письмо. Тогда Хана-Этл Песелес выйдет за него замуж. В этом нет ни малейшего сомнения! А до тех пор? Вержбеловского аскета охватила запоздалая радость, смешанная с беспокойством, как бы у него не увели богатую вдову. Он должен видеть ее как можно чаще и быть при этом надлежащим образом одет. В своей потрепанной одежде он больше не должен ей показываться.
Где же взять деньги, чтобы приодеться? На столяра, этого стоящего на низшей ступени человека, который стал заправилой в Немом миньяне, нечего надеяться. Он платить не будет. Остается один выход — брать подаяния. Решено, решено, убеждал самого себя реб Довид-Арон Гохгешталт, у него нет иного выхода. Но у обывателей Синагогального двора и окрестных переулков он не должен просить. Боже упаси! Если об этом узнает Хана-Этл Песелес, покойнику будет лучше, чем ему. Она в его сторону даже и не посмотрит больше. Получается, что он должен обращаться за помощью к незнакомым обывателям. В этом есть другой недостаток. Незнакомые не будут знать, кто он такой, и будут принимать его из-за его жалкой одежды за простого еврея-бедняка. Он и унизит себя, и соберет гроши в лучшем случае. В конце концов вержбеловский аскет придумал, как ему себя вести.
Он ушел далеко от тех улиц, где его знали, выбрал для себя один бейт-мидраш и пару дней подряд каждое утро приходил туда на молитву. После утренней молитвы он час-полтора сидел там над Гемарой. Приходили обыватели и здоровались с ним, спрашивали его о толковании какой-либо мишны или о законе из книги Шулхан Арух — и сразу видели, что перед ними ученый еврей. Свои ответы на вопросы относительно сложных мест Писания реб Довид-Арон Гохгешталт начинал с подчеркнутой скромностью: когда он учился в Тельзской ешиве, там ставили тот же самый вопрос и отвечали на него так-то и так-то. То есть, это не его собственная ученость. Но при этом он демонстрировал такой острый ум и такую способность расщепить волосок надвое, что спрашивающий был потрясен и растерян. На предвечернюю и вечернюю молитвы вержбеловский аскет шел в другой бейт-мидраш и вел себя там аналогичным образом. Потом, выбрав себе в каждом бейт-мидраше с полдюжины обывателей, он начал утром после молитвы отзывать их по отдельности в сторону и говорить с таинственностью в голосе: он не может рассказать, кто он и что он; он может только сказать, что он разорен и нуждается в пожертвованиях. Когда Всевышний поможет ему, он вернет то, что взял, как праотец наш Авраам, мир праху его, который на обратном пути из Египта платил во всех постоялых дворах, где он прежде, по дороге в Египет, останавливался в долг. Просить ссуду у человека с рынка он не хочет, продолжал реб Довид-Арон, но еврею, преданному Торе, и к тому же благородному человеку он может довериться и попросить пожертвование. При этом реб Довид-Арон делал несколько кривых шажков вперед и назад, втягивал голову в плечи, а потом вытягивал шею, и его пылающее лицо морщилось, словно он собирался заплакать. Обыватель видел, как на ладони, что перед ним стоит немного странный, но приличный еврей, и сердце этого еврея буквально обливается кровью оттого, что ему приходится принимать пожертвование. В итоге реб Довид-Арон вышел из бейт-мидраша с полным карманом денег, за которые простому обивателю чужих порогов пришлось бы отработать пару недель. На предвечернюю и вечернюю молитвы он пошел в другой бейт-мидраш и оттуда тоже вышел с безвозмездными ссудами. В Немой миньян он возвращался каждый день только поздно вечером.
