Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года
— В наше время в особенности. Видишь кругом столько немцев, и все разных, так что одно впечатление слишком быстро сменяется другим. Раньше я мог сказать; вот это саксонец, а тот из Гарца, настоящий…
— Сказать вы можете и сейчас, я спорить не буду. — Ее глаза глядели на него пристально и с насмешливым сочувствием. Но ему совсем не хотелось разыгрывать перед ней шута, и он переменил тему.
— Я все еще не смог ничего для вас подыскать, юфрау. Люди, как правило, побаиваются принимать в свой дом незнакомых нелегальных. Но если это мужчина, то в девяти случаях из десяти они знают, что ему не удалось достать освобождение от принудительных работ, и за это им серьезного дела не пришьют. Еврей ли он или нет — легко убедиться собственными глазами. Ну а что касается женщины… Не занимается ли она подпольной работой? Они, конечно, сочувствуют подпольщикам, но предпочитают держаться от них подальше.
— Не беспокойтесь. Я уже устроилась. Подыскала себе кое-что на первые две недели, а потом укроюсь в одном месте, там будет вполне надежно.
— Трудная у вас жизнь, — вежливо сказал Схюлтс.
— Ничего, обойдется.
Он украдкой наблюдал за ней, но она, видимо, этого не замечала. Ему пришло в голову, что интуиция у нее притуплённая и вялая (такая же вялая, как рука) и что воспринимает она только то, что видит глазами, которыми она теперь с известным беспокойством окидывала зал, где, впрочем, и глядеть-то особенно было не на что — банальная публика, состоявшая из дельцов, студентов и более удачно подобранных парочек, чем они.
Чтобы ее испытать, он нахально поглядел ей прямо в глаза, но она этого не заметила. Взгляд его скользнул ниже. Пальто облегало ее фигуру плотнее, чем вчерашний костюм, и он вдруг понял, чем, помимо голоса, она так сильно его привлекала: у нее была прекрасная фигура. И это не имело ничего общего с животными — с лошадьми, змеями или голубями.
— Вас, собственно говоря, следует называть господин Шульц, — сказала она небрежно, вынув из сумочки пачку сигарет, и свет лампы заиграл на ее покрытых красным лаком ногтях. Она зажгла сигарету и протянула ее Схюлтсу, бросив на него полный понимания взгляд. Он принял сигарету, не сказав ни слова: весь недельный запас курева исчез в кармане Кохэна. Ее сигареты не отличались ничем особенным, никакой примечательной маркой — обычные сигареты, которые выдавали по карточкам. Кроме них, в сумочке еще лежал носовой платок.
— Или такое обращение режет вам ухо?
— И да и нет. По материнской линии я голландец и воспитание получил тоже голландское. Вот почему зовусь Схюлтс, а не Шульц. Но если в школе ко мне обращается ученик, успевающий по немецкому языку, то он, конечно, скажет «Негг Schulz»[34].
— Скорее, «Негг Lehrer»[35] или «Негг Oberlehrer»[36].
— Ну нет, ни в коем случае. Впрочем, я и сам не знаю, как они меня называют. К тому же сейчас у меня летние каникулы. Но вы, юфрау, оказывается, хорошо знаете немецкий.
— Английский я знаю лучше, и это мне приятнее.
— Ну, так далеко я не захожу, — сказал он улыбаясь. — Если бы не Германия, я не родился бы на свет божий. Немцы еще молодая нация, а молодости приходится многое прощать. — Он вспомнил о Кохэне Каце-старшем, который сказал что-то в этом роде о евреях члену Верховного суда, тайному советнику или как его там. Эта ассоциация порядком позабавила Схюлтса.
— Отец ваш тоже зовется Схюлтсом?
— Нет, ни он, ни мой брат. Но отец часовщик, а брат занимается, вернее, занимался торговлей, у обоих не такое заметное положение, как у меня… старшего учителя.
— Вы хотите сказать, что называете себя Схюлтсом только потому, что, как учитель немецкого языка, вы и так уже выделяетесь среди других?
«Внимание, — думал он, — она переходит в наступление». В то же время он сознавал, что сам по себе ее вопрос еще ничего не значит и скорее может показаться, что повод к недоверию подает не она, а именно он.
— Я уже в студенческие годы называл себя Схюлтсом. Но, откровенно говоря, в наше время к учителю немецкого языка действительно относятся более придирчиво, чем, скажем, к учителю биологии. Пользуешься всякими льготами, получаешь освобождение от трудовой повинности, кое у кого это вызывает недовольство…
— Вы стараетесь быть вдвойне Схюлтсом, потому что немцы обходятся с вами, как с Шульцем.
— Да, наверное, так оно и есть, — согласился он. — Я не смог бы это выразить так остроумно, но суть приблизительно в этом. Буква S и буква Z — это мое слабое место, охотно признаю. — Он украдкой взглянул на часы: без четверти девять. Не будучи уверенным, что она не заметила его взгляда, он спрятал часы и вынул из бокового кармана письмо.
— Хотите, я покажу вам нечто любопытное? — Он показал ей обратную сторону конверта.
— Mozes! — восклинула она совсем по-детски. Схюлтсу даже показалось, что под слоем пудры на ее щеках разлился румянец. Эвфемизм «Mozes» ему довелось слышать только от англичанок или от тех, кто долго жил в Англии. Не сказав более ни слова, она возвратила ему письмо.
— Это от моего брата Августа. Я бы дал вам его прочитать, не будь оно таким абсолютно бессодержательным.
— Так, значит, он в НСД?
— Еще бы! И отец тоже. Только мать не нацистка. Предпочитает отмалчиваться, и притом она нездорова…
Мийс Эвертсе засмеялась:
— Ну и шутник же вы, менеер Схюлтс. По-вашему, кто в НСД, тот болтун и никогда не болеет.
— А вы знакомы со многими из них?
— Кое с кем, — сказала она, вынимая свежую сигарету, для чего ей пришлось опять вытащить всю пачку, и он теперь увидел в сумочке еще и пудреницу.
Он как-то не мог себе представить, чтобы она пудрилась или, сохраняя строгое лицо, красила губы; верно, кто-нибудь другой делал это за нее. Он также отметил, что брови у нее правильной формы, пепельные, подведенные не слишком резко и не подбритые. А то, что ногти она покрыла ярким лаком, а брови подвела так скромно, он воспринял как признак непоследовательности, слабости ее характера.
— Когда я еще был зеленым юнцом, Август на меня сильно влиял, и это просто удивительно, если учесть, что из нас двоих я — интеллигент и, очевидно, интеллектуальней его. Но все дело в том, что понимать под интеллектуальностью. В практических вопросах он меня превосходил и силой воли также…
— Penser avec les mains[37].
— И притом старший. Он мог дать мне урок морали на тему об «ошибках» и «слабостях» буквально в нескольких фразах, не употребляя именно этих слов, ну, вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Он был, если только можно так выразиться, прирожденным вожаком, и притом на редкость бескомпромиссным. Разорвал помолвку только потому, что семья его невесты, даже не сама девушка, была против НСД. Но все его переживания лежат у него на поверхности, не проникая в глубину сознания; я как-то подумал, что он мыслит спинным мозгом. Тип вполне законченный и даже в своем роде не совсем отталкивающий.
— Как же вам удалось освободиться от его влияния?
— Я поступил в университет и там научился распоряжаться своими мозгами. Но я все же многим ему обязан. Он всегда был безукоризненно честным, в юности во всяком случае, я же был способен приврать, скорее от избытка фантазии. Тогда он уводил меня в сторонку и говорил два-три слова.
— Значит, он не принадлежал к энседовцам-болтунам?
— О нет. Трепачом он никогда не был. Более того, я уверен, что он не прочитал как следует программы нацистской партии и не очень-то в ней разобрался. Я всегда считал, что НСД для него — это только удобный предлог, чтобы свободно делать все, что захочется. Моя мать однажды напомнила мне об одном эпизоде из нашего детства, о котором я сам давно позабыл… Я еще вам не наскучил?
Она медленно покачала головой, словно более энергичное движение с ее стороны могло бы разрушить хрупкий груз детских воспоминаний.
— Время от времени мы с братом получали в подарок футбольные мячи, то есть он-то получал большой настоящий футбольный мяч, по крайней мере он походил на настоящий, я же — тугой резиновый мячик. Мне было десять лет, ему — четырнадцать, может быть, немного больше. У каждого из нас был свой шкафчик. В моем, кроме игрушек, лежали еще книги и засушенные растения, а у Августа — бутсы, боксерские перчатки и всякий бойскаутский хлам. Не скажу, что я уж так сильно жаждал большого мяча, но все же частенько мечтал о нем; однажды я сказал моему товарищу, что у меня теперь есть настоящий футбольный мяч, и описал мяч Августа как мой собственный. Двое мальчишек, которые присутствовали при этом разговоре, возьми да и скажи Августу, чем я похвалялся; и вот вечером он переменил мячи: мой мячик положил к себе в шкаф, а свой большой, настоящий, — ко мне. Так как я каждый день лазил в свой шкафчик и мяча там не было, значит, он положил его ко мне как раз после того, как я похвастался…
