Кальман Миксат - Зонт Святого Петра
Янош повиновался, ворча, однако, и покачивая головой. Он никак не мог догадаться, что там стряслось, зачем понадобилась упряжь. Когда-то в девичьей он слыхал сказку о том, как дровосек Габор поймал однажды в лесу двух медведей для своей телеги! Не для того же барину нужна упряжь?
Э, все равно! Для чего нужна, для того и нужна. Он взвалил ее на плечи и понес за хозяином к расселине.
Там они связали обе вожжи и, держа валек за ременные постромки, спустили их вниз.
— Цепляйтесь, ваше преподобие! А мы с тобой, Янош, потянем вверх!
Священник сделал, как сказал Дюри: уцепился за удлиненную вожжу, напряг последние силы и, хотя крутая стена пропасти и теперь осыпалась под его ногами, счастливо выкарабкался на поверхность земли.
Но как он выглядел! Весь в грязи, весь в пыли, в глазах горечь ночных переживаний, к которым присоединялись изнурение и голод. На бедняге лица не было. Мы (то есть я и мои читатели), встречавшие его в последний раз молодым, напрасно ожидали бы увидеть красивое, покрытое нежным пушком лицо — теперь это был заросший щетиной мужчина: в его каштановых волосах кое-где пробивались белые нити — словом, долго пришлось бы вести поиски, пока глаз не обнаружил бы две-три знакомые черты. Только одно не изменилось: доброта и кротость, озарявшие его худое, серьезное лицо — настоящее лицо священнослужителя.
Он был поражен, увидев перед собой элегантно одетого молодого господина — здесь, на краю глоговского леса, это настоящее чудо!
— Ах, как мне отблагодарить вас за вашу доброту? — вскричал он с тем пафосом, который напоминал о запахах амвона.
Он сделал несколько шагов к источнику, чтобы умыться, но ноги его подкосились: он почувствовал острую боль в пояснице.
— Кажется, я ударился при падении, я не могу идти.
— Обопритесь на меня, дорогой господин священник! — ободрил его Дюри. — К счастью, моя коляска недалеко. А ты, Янош, сруби пока деревце для оси. Мы пойдем медленно.
Что и говорить, они шли медленно: священник плохо владел левой ногой, то и дело спотыкался о вымытые из земля корни деревьев, которые извивались в разные стороны, словно подпись султана. Как видно, здесь, под землей, лес еще продолжал жить в полной неприкосновенности, тогда как наверху место прежних великанов заняли карлики: калина да орех — жалкие кустарники, маленькие разбойники с большой дороги. На одном из них, по крайней мере, хоть растут красивые бело-красные цветы, и он надменно покачивает свисающими кистями, но другой для того лишь и существует, чтобы создавать человеку неудобства в пути.
Коляска стояла далеко, у них хватило времени побеседовать, тем более что священнику приходилось иногда останавливаться и немного отдыхать — стульев, то есть пеньков, попадалось достаточно.
— Скажите мне, преподобный отец, как вы один попали сюда ночью?
Священник рассказал, что вчера ожидал сестренку, которая поехала на дальнюю железнодорожную станцию встречать гувернантку. Поскольку они вовремя не явились, к вечеру его охватило беспокойство, нетерпение, и он, как уже не раз делал, отправился им навстречу по лесной тропинке. Он шел и шел все дальше, G возраставшим беспокойством вглядываясь с холмов в дорогу, наблюдая, как вечереет, прислушиваясь, не раздастся ли цоканье копыт. Вдруг ему пришло в голову: а ну, как они у мельницы Прибальского свернули на дальнюю, но более красивую дорогу, которая через Ухъявну ведет на Глотову? «Веронка (так, извините, зовут мою сестру) обожает тенистые лесные дороги». Да, вероятно, так оно и есть: они уже давно прибыли домой, пока он тут тревожится. Значит, самое лучшее сейчас же повернуть обратно. На свое несчастье, рассчитывая поскорее добраться домой, он свернул на тропку покороче. Дьявол спешки завлек его в беду: в темноте он оступился и упал в пропасть.
— Бедная маленькая сестренка! — вздохнул священник. — Как она, должно быть, страдает теперь из-за меня!
Дюри во что бы то ни стало хотел развеять грустное настроение его преподобия.
— Э, барышня скоро утешится, ручаюсь! Да и вы, преподобный отец, оправитесь, когда немного отоспитесь. Поверьте, через два-три дня это покажется лишь забавным приключением.
— Которое, однако, легко могло бы окончиться самой ужасной смертью, не пошли вас провидение.
— Да, пожалуй, дело не обошлось без провидения. По дороге у меня сломалась ось, без которой я не мог тронуться с места.
Священник, растрогавшись, поднял глаза к небу.
— Проживи я сто лет, и тогда не забуду вашу удивительную любезность и неустанно буду поминать ваше имя в молитвах. Но — о, я неблагодарный! Ведь я даже не спросил вашего имени!
— Дёрдь Вибра.
— Знаменитый бестерецкий адвокат? Господи, такой молодой! Я счастлив, что могу пожать руку славному человеку, которого превозносит весь Бестерце. Но я был бы во сто крат более счастлив, если бы передо мной, вместо столь именитого человека, стоял бы бедный странствующий студент, которого я смог бы достойно отблагодарить как своего спасителя. А вот как мне отблагодарить вас? Я знаю, что вы ничего от меня не примете…
На губах Дюри появилась хитрая улыбка.
— Это еще вопрос! Вы ведь знаете, что адвокаты очень жадны?
— А, говорите, говорите! — священник нерешительно заглянул ему в глаза. — Это правда? Вы со мной не шутите?
Адвокат ответил не сразу. Молча они прошли несколько шагов, держа путь к расщепленной молнией дикой груше на вершине холма, неподалеку от которой стояла коляска.
— Да, — сказал Дюри сдавленным, почти дрожащим голосом, — кое-что я бы охотно принял от вас.
— Так, прошу вас, говорите без стеснения!
— Я вспомнил, что в моей коляске имеется кое-что, принадлежащее вам…
— В вашей коляске?
— …о чем вы не знаете и что сделало бы меня счастливым. Священник порывисто протянул к нему обе руки.
— Что бы это ни было, оно ваше.
Не прошло и полминуты, как они были наверху у грушевого дерева.
— Вон там стоит моя коляска!
Священник взглянул. В глаза ему прежде всего бросился красный зонтик, а под ним — маленькая черная соломенная шапочка с белыми цветочками — ромашками и сияющее личико. Все это было так знакомо: зонт, шляпка, ромашки и лицо!
Он вздрогнул, словно то был сон, затем, схватив адвоката за руку, вскричал:
— Господи, моя Веронка!
Адвокат кротко улыбнулся, склонил голову перед духовником и умоляющее сложил руки.
— Вернее, ваша Веронка! — поправился священник добрым голосом. — Если она тоже этого хочет.
В это время Веронка узнала брата, выпрыгнула из коляски и с веселым возгласом быстро побежала к нему.
— Я здесь! Со мной ничего не случилось! Ах, как ты волновался! Но наша коляска сломалась. Ай, если б ты видел наших лошадей! И чего только не случилось! Я привезла мадам Крисбай.
Священник обнял ее. Он был рад, что она ничего не знала о его беде. (Какой славный человек Вибра, не стал пугать это дитя!)
— Хорошо, хорошо, сердечко мое, ты мне потом все расскажешь по порядку.
Но Веронка все хотела рассказать сразу: и про поломку коляски в Бабасеке, и об ужине у Мравучанов, — не забыть бы, дядюшка Мравучан велел кланяться! — и о подробностях сегодняшнего пути, и о потере и находке смарагдовых серег…
Священник постепенно понял связь событий и ласково прервал ее:
— А ты дала что-нибудь тому, кто их нашел? Неожиданный вопрос сразил ее. Она умолкла, будто быстро крутящаяся самопрялка, в колесо которой вставили палку.
— Нет, нет! Как ты мог подумать? — ответила она простодушно и смущенно. — Ведь это неприлично, да он и не хочет ничего.
— Удивительно, ведь от меня он уже кое-что потребовал.
— Не может быть, — ошеломленно произнесла Веронка, покосившись на Дюри. (Какое-то странное подозрение, которое она не смогла бы выразить словами, начало закрадываться ей в сердце.) — А что он просит? — почти беззвучно добавила она.
— Он многого просит!
— Многого? — бледнея, переспросила она прерывающимся голосом.
— Он просит обратно серьги, которые нашел, но вместе с их владелицей, — торжественно сказал священник. — И я уже обещал ему!
Веронка уронила головку, словно надломился стебелек-шея; лицо ее вспыхнуло, как факел, грудь взволнованно поднималась, ноздри раздувались… Ай, сейчас глаза будут на мокром месте!
— Так ты ничего не отвечаешь? Хорошо я сделал, что отдал ему тебя? Что? Ну, отвечай же, Веронка!
Дюри подошел к ней и тихим, несмелым голосом попросил:
— Барышня Веронка, умоляю вас, одно лишь слово.
Она робко отступила под трухлявую грушу, сломанная бурей ветка которой повисла почти до земли и немного прикрыла девушку.
— Ах, мне так стыдно, — пробормотала она замирающим голосом, — так стыдно…
Она не сказала больше ни слова, ни единого слова — только вдруг разрыдалась. Порыв ветра с Браны сильно потряс старое дерево, и оно покорно осыпало ее голову и платье своими бледно-красными цветами, быть может последними, которые оно на старости лет смогло произвести на свет.
