Август Стриндберг - Серебряное озеро
Либоцу захотелось увести разговор в сторону, и он коснулся норвежского вопроса, обсуждение которого, по счастью, затянулось, однако они с прокурором настолько запутались в нем, что умудрились по ходу дела поменяться ролями и к концу каждый спорил не только с противником, но и с самим собой.
Асканий, видимо, уснул, и, когда подал голос, по-прежнему с закрытыми глазами, казалось, будто он говорит во сне:
— Национальное воспитание, милостивые государи, заключается не в народных школах или всеобщем избирательном праве, тем более у нас в Швеции… это может показаться парадоксом, хотя на самом деле ничего парадоксального тут нет…
— Он что, проверяет школьные сочинения? — перебил трактирщика Черне.
— Ничто так не способствовало культурному воспитанию нашего народа, — непоколебимо продолжал Асканий, — как… шведский стол.
В павильоне — в виде награды за веселую шутку — грянул взрыв хохота, однако хозяин и не думал смешить гостей, он имел в виду нечто глубокомысленное.
— Это может показаться парадоксом, но поверьте, уважаемые господа, — не унимался Асканий, — …вот я сижу за стойкой, притворяясь, будто пишу, или веду подсчеты, или читаю, однако стоит войти посетителю…
Тут трактирщик позволил себе сопроводить описание драматической ситуации жестами, в результате чего высвободилась коньячная бутылка и прокурор смог налить в стакан новую добрую порцию…
— Итак, входит посетитель, незнакомый мне, приезжий… А у меня, как вам известно, под часами висит зеркало, и я все вижу, я слежу, даже если прикрыл глаза…
Прокурор откинулся на спинку кресла, удивленный подобным двуличием со стороны Аскания.
— Посетитель имеет право брать с шведского стола, сколько ему заблагорассудится, но человек благородный так никогда не поступит, благородный человек сделает себе один-единственный бутерброд и нальет одну рюмку, а потом найдет свободный столик, сядет и потребует меню и полкружки пива. Почему же он так поступит? Да потому, что хорошо воспитан, потому, что обходителен. Немец, к примеру, ни в жисть такому не выучится, хоть ты ему сто раз объясняй, что шведский стол устроен не затем, чтобы за ним наедаться досыта, — немца не проймешь никакими объяснениями… Мне послышалось или в саду действительно вздумали петь?!
— Пускай себе поют! — отозвался Черне. — Выпьем-ка лучше за шведский стол…
— Находятся даже такие, кто, стоит мне только отвернуться, умудряется заглотнуть шесть рюмок водки, но это из простонародья… а бывают еще искусники, которые закусывают суп из бычачьих хвостов бутербродом с сыром, или, скажем, такие, что выпьют рюмку и сядут, а потом, когда я выйду на веранду, встанут и пропустят другую, только моей супруге их видать из поварни, а если ее там нет, так мне все доложит Карин, она девушка хорошая и всегда блюдет хозяйский интерес, она скорее примет смерть, чем проболтается, что моя супружница подает семгу кадочного посола под видом рейнского лосося, у нашего ремесла тоже есть маленькие хитрости, которые не подлежат огласке, например, если соленую семужью спинку продержать ночь в снятом молоке, рыба становится как свежая, и коль скоро никто не жалуется, — а я приучил Карин интересоваться у гостей, хорош ли был лосось, и когда они отвечают: замечательный! — право слово, моей совести не в чем меня упрекнуть…
К этому времени Асканий достиг опасной стадии — начал выдавать секреты. Либоц, который умел вылезать из своей шкуры и отождествлять себя с другими людьми, а потому терзался муками всех вокруг, сидел с потупленным взором, стыдясь и страдая за трактирщика, но еще более при виде того, с какой радостью Черне собирает сведения, которые потом использует во зло. Асканий же продолжал токовать, и унять этого тетерева было невозможно.
— Еда не дает никакого прибытка, так что на кухне приходится плутовать, что-то приберечь, что-то переделать… Зимой посетители едят крапивные щи и нахваливают, а платят, между прочим, больше, чем за обычные, хотя в них та же капуста… это как пивовар продает пльзеньское: разбавляет бочковое пиво и берет лишку, вот какие безумия творят люди. А уж про вина и говорить не стану, пускай остаются моей тайной… скажем, мы с вами пьем шампанское «Старая Англия», но это не настоящая «Старая Англия», которая выпускается под маркой «Вдовы Клико», и ведь находятся снобы, знающие, что на этикетке должно стоять «Старая Англия», однако они не ищут самого главного, то бишь «Вдову Клико», а та стоит одиннадцать крон за бутылку, тогда как это расхожее шампанское всего две с полтиной, и виновата в этом винная монополия, я вынужден закупать товар в одной-единственной компании, и вот вам результат! Ничего, судари мои, наступит день, когда махинации этой компании будут разоблачены… у меня есть знакомый газетчик, придет срок, и… ба-бах! компании как не бывало!
Черне сидел с раскрытым ртом, а когда зашла речь о виноторговле, подлез ближе, втиснулся между бокалами и бутылками, чтобы не упустить ни слова, поскольку упомянутая компания была чревата для городка опасностью взрыва.
Снова перенапрягшись, Асканий погрузился в натуральный сон: пьян он больше не был, потому что уже часа два не притрагивался к спиртному. Во сне лицо его опять изменилось, с него спала маска, и не утративший наблюдательности прокурор принялся рассматривать его.
— Хотел бы я знать, как этот человек начинал, кем он был раньше, чего достиг и не отбывает ли теперь наказания. Взгляните на его волосатые руки, такие руки бывают у игроков в карты…
— Негоже копаться в прошлом, — прервал его Либоц, который, при всей своей мягкости, обладал твердым характером, — всякому человеку приходится страдать за свои поступки, и когда он выстрадал положенное, то подлежит прощению. А уж слабости друзей и вовсе следует прикрывать, ведь Асканий наш друг, который протянул нам руку в трудную минуту…
— И теперь требует воздаяния с процентами!
— Конечно, долги надо отдавать…
Черне тоже обрел новое лицо — лицо убийцы, Либоц же сохранил свое прежнее.
Чуть погодя отоспавшийся трактирщик пробудился, однако не узнал собственных гостей; осоловевший не от спиртного, а ото сна, он обратился к прокурору, как если бы тот был симпатичным ему незнакомцем.
— Вместо того чтобы сидеть здесь, мистер Честер, вам надо пойти в докеры. Судя по вашему прошлому, регулярная работа в Бруклинском порту помогла бы вам снова встать на ноги.
— Он был в Америке, — шепотом произнес Черне.
Асканий между тем продолжал говорить с английским акцентом, отвечая на возражения мистера Честера, которые слышал один он.
— Девушка, сами знаете, погибла, но я тут не виноват, ничуть не виноват! Обстоятельства вроде бы указывают на меня, однако суд вынес оправдательное решение, оно и теперь хранится в шифоньерке…
Чтобы спасти друга, Либоц предпринял дерзкий шаг — дерзкий для него, человека робкого. Он нажал кнопку звонка, и через несколько минут появилась заспанная Карин: было уже два часа ночи.
Тут Асканий окончательно проснулся и, сердито взглянув на прислугу, буркнул:
— Чего надобно?
— Меня вызвали звонком, хозяин.
— Кто это посмел звонить?
Из упрямства, а также чтобы посмотреть трактирщику в глаза, отозвался Черне:
— Звонил я, мне захотелось пить!
Приглядевшись к прокурору, Асканий потер себе лоб и проговорил:
— Господи Боже мой, а я-то думал… не иначе как задремал… это же…
— Черне, — подсказал Либоц.
— Разумеется, это прокурор, и он захотел пить, сходи-ка за водой, Карин.
Карин вышла.
— Карин отнюдь не красива, как утверждает нотариус…
— Я ничего подобного не утверждал, — рискнул вставить Либоц, — она девушка славная и добрая, хотя далеко не красивая.
— Вкусы, конечно, у всех разные, но утверждать, будто Карин красивая…
— Я вовсе не утверждал…
— Черты лица у нее неправильные, кожа дряблая, и фигурой она, прямо скажем, подкачала, а что она девушка славная и добрая, это правда, и, ежели кто говорит иначе, тот просто поклепщик, другого слова для него нет!
Тут Асканий бросил на Либоца укоризненный взгляд, с которым тот вынужден был смириться, и продолжил:
— Она девушка милая и добрая, вот мое мнение…
— Да это мнение нотариуса, — вмешался Черне.
— И тот, кому она достанется, должен быть человеком порядочным, а не пьянчужкой, о котором пишут в газетах.
Все изначальное недоброжелательство трактирщика по отношению к адвокату вдруг прорвалось наружу, и он стал опять терзать беднягу:
— На обмане далеко не уедешь…
— Зато на кадочном лососе уедешь далеко! — вставил Черне.
— И если нотариус более не служит в апелляционном суде, он не имеет права писать об этом на вывеске… Честность — лучшая политика, а уж человеку, отправляющему правосудие, и подавно должно соблюдать ее…
