Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
Только тут он заметил, что девушка полуодета, как в тот грозовой вечер, когда он застал ее за кражей своих бумаг. И он вновь увидел всю ее божественную красоту: ее стройное девственное тело, точеные ноги, округлые плечи, изящный торс, маленькие, упругие груди.
Она схватила его руки и ласковым движением сжала их своими крошечными, мягкими руками.
— Какой ты добрый и как я тебе благодарна! Подумать только, это чудо, этот прелестный подарок — предназначен мне, самой обыкновенной девушке!.. Ты, должно быть, вспомнил, как я восхищалась этой драгоценной реликвией, как говорила тебе, что одна лишь мадонна в нашей церкви достойна такого наряда… Как я счастлива, как счастлива! Признаюсь тебе, я кокетка, такая кокетка, что иногда у меня бывают безумные прихоти и мне хочется платьев, сотканных из солнечных лучей, воздушных мантилий из небесной синевы. Как же я буду хороша, как прекрасна!
Сияющая, полная восторженной благодарности, она прижималась к нему, не спуская глаз с кружев, призывая его тоже восхищаться ими. И вдруг спросила с любопытством:
— Скажи, но по какому же поводу сделал ты мне этот царский подарок?
С той минуты, как в порыве бурной радости она прибежала за ним, Паскаль был словно во сне. Его тронула до слез ее нежная признательность, и, стоя теперь в ее спальне, он не испытывал смятения, которого так боялся, а напротив, был умиротворен, восхищен, как бы в предчувствии какого-то небывалого счастья. Он никогда не входил в ее спальню, где, словно в святилище, была разлита благодать, которая утишала жажду невозможного.
Паскаль удивился ее вопросу.
— По какому поводу? — переспросил он. — Да ведь эти кружева украсят твое подвенечное платье!
Теперь удивилась Клотильда. Затем ее лицо просветлело, вновь озарилось нежной и совсем особенной улыбкой, которая уже несколько дней не сходила с ее уст.
— Ах, и то правда, для моего подвенечного платья!
И, вновь став серьезной, она спросила:
— Итак, ты избавляешься от меня, ты настаиваешь на моем замужестве, потому что не хочешь больше видеть меня здесь. Значит, ты все еще считаешь меня твоим врагом?
Чувствуя, что вновь начинаются его терзания, и желая выдержать искус до конца, он отвел от нее взгляд.
— Врагом? Конечно, а разве ты не враг мне? Мы так измучили друг друга за последние месяцы! Лучше будет, если мы расстанемся… К тому же я до сих пор не знаю, что ты думаешь, ведь ты так и не дала мне ответа, которого я ждал.
Тщетно пыталась Клотильда поймать его взгляд. Она заговорила о страшной ночи, когда они вместе пересматривали папки. Да, это правда, — потрясенная до глубины души, она еще не удосужилась сказать ему, с ним ли она или против него. И он был вправе требовать ответа.
Она снова сжала его руки, и Паскаль был вынужден поднять на нее глаза.
— Значит, ты отсылаешь меня, потому что я твой враг? Так слушай же, я не только не враг тебе, я твоя рабыня, создание твоих рук, твоя собственность… Слышишь? Я с тобой и для тебя, для тебя одного!
Он просиял, безмерная радость засветилась в его глазах.
— Я надену эти кружева, да, надену, они пригодятся для моей брачной ночи, потому что я хочу быть красивой, очень красивой для тебя. Неужели же ты не понял! Ты — мой господин, я люблю тебя.
В полном смятении Паскаль пытался закрыть ей рот ладонью, но тщетно. Она успела выкрикнуть:
— И я хочу тебя!
— Нет, нет, замолчи… ты доводишь меня до безумия! Ты невеста другого, ты связала себя словом, — но, к счастью, это безумие невозможно!
— Невеста другого? Я сравнила его с тобой и выбрала тебя… Я отказала ему, он ушел и не вернется больше никогда… Мы одни, я люблю тебя, и ты меня любишь, я твердо это знаю и отдаюсь тебе!
По его телу пробежала дрожь, он перестал бороться с собой, уступив не покидавшему его желанию сжать ее в своих объятьях, испить ее прелесть, весь аромат цветущей женственности.
— Возьми же меня, я твоя!
Это не было падением; радость жизни вознесла их, и они отдались друг другу в порыве блаженства. Просторная, обставленная старинной мебелью комната стала их сообщницей и как бы наполнилась светом. Страха, страданий, сомнений как не бывало: они были свободны, она отдалась ему добровольно, желая этого, и он принимал щедрый дар ее тела, как бесценное сокровище, завоеванное силой его любви. Место, время, разница в возрасте — все исчезло. Была одна только бессмертная природа, страсть, которая созидает и творит, счастье, утверждающее свое право. Охваченная чувством, прекрасная, она утратила свою девственность, и у нее вырвался только легкий стон; а он, задыхаясь от блаженства, сжимал ее в объятиях, шептал Клотильде непонятные ей слова благодарности за то, что вновь стал мужчиной.
Паскаль и Клотильда в экстазе не выпускали друг друга из объятий, ликующие и счастливые. В ночном воздухе была разлита сладостная нега, тишина навевала покой. Часы текли, а они по-прежнему были на верху блаженства. Томным, ласкающим голосом она шептала ему на ухо:
— Учитель, о, учитель, учитель!
И это слово, с которым она обычно обращалась к нему, обретало теперь какое-то особое значение, оно ширилось, углублялось, как бы выражая всю ее самозабвенную любовь. Она повторяла его с пылкой благодарностью женщины, которая все поняла и готова подчиниться. Не означало ли это, что вместе с удовлетворенной наконец любовью пришла победа над потусторонним, приятие реальности, прославление жизни?
— Учитель, учитель, ведь уже давно… Я должна тебе все сказать, исповедаться перед тобой… Да, я ходила в церковь, чтобы обрести счастье. Но беда была в том, что я не могла слепо верить: я хотела понять слишком многое, их догмы возмущали мой разум, а их рай казался мне детской выдумкой… И все же я думала, что мир не кончается на том, что мы познаем через ощущения, что существует еще неведомый мир, которым нельзя пренебрегать; и в это, учитель, я верю до сих пор, — даже счастье, которое я наконец обрела в твоих объятьях, не может стереть мысли о потустороннем… Но как я страдала от этого, от желания быть счастливой, счастливой без промедления, перестать наконец сомневаться! Если я и ходила в церковь, то лишь потому, что мне чего-то недоставало, и я продолжала искать. И мою тоску рождала именно эта непреодолимая потребность удовлетворить мое желание как можно скорее… Помнишь, ты говорил, что я постоянно жажду иллюзий и обмана. Помнишь ночь на току, когда все небо было в звездах? Я испытывала страх перед твоей наукой, я не могла примириться с тем, что она все разрушает на своем пути, я отводила глаза от страшных язв, которые она обнажает. И я хотела, учитель, увести тебя на край света, чтобы жить вдвоем, вдали от людей, в служении богу. Ах, какая это мука беспрестанно испытывать жажду, стараться ее превозмочь и не находить ей утоления.
Не произнося ни слова, он осторожно поцеловал ее глаза.
— А помнишь, учитель, — продолжала она голосом, тихим словно дыхание, — помнишь, как я была потрясена, когда в ту грозовую ночь ты преподал мне страшный урок жизни, раскрыв передо мной все твои папки. Ты говорил мне тогда: «Познай жизнь, полюби ее, проживи так, как должно ее прожить!» Но как безудержен, как огромен поток, катящий свои воды в море человеческого бытия, которое он неустанно пополняет во имя неведомого будущего! И знаешь, учитель, с той минуты во мне началась глухая борьба, и я ощутила сердцем и плотью горькую правду действительности. Сначала я чувствовала себя просто уничтоженной, настолько силен был удар. Я не могла прийти в себя и не открывала рта, так как не знала, что сказать. А затем, мало-помалу что-то во мне изменилось, но я еще сопротивлялась, боялась сознаться в своем поражении. Между тем с каждым днем истина становилась мне все яснее, и я поняла, что ты — мой повелитель, что для меня нет счастья вне тебя, вне твоей науки, твоего человеколюбия. Ты — сама жизнь, ты терпим, ты великодушен, ты смотришь правде в глаза, и все приемлешь в едином стремлении вернуть человечеству жизнестойкость, ты веришь в творческие силы мира, видишь смысл существовании в той работе, которой мы все отдаемся со страстью, упорно цепляясь за жизнь, чтобы жить, любить, переделывать жизнь и снова жить, несмотря на все наши страдания и невзгоды. Ах, жизнь, жизнь — великое деяние, непрестанное творчество, которое когда-нибудь все-таки придет к своему завершению.
Он молча улыбался и поцеловал ее в губы.
— Ах, учитель, я всегда любила тебя, с самой ранней юности, но поняла это той страшной ночью, когда ты сломил меня. Помнишь, я чуть не задохнулась в твоих объятьях? На моем плече остался след, капля крови. Я была полуодета, и твоя плоть как бы вошла в мою. Мы боролись, ты оказался сильнее, и я поняла, как нуждаюсь в поддержке. Сначала я почувствовала себя униженной, а затем увидела, как несказанно сладостна эта покорность. И все время я ощущала тебя в себе. Твои движения даже издали приводили меня в трепет, — мне казалось, что ты дотрагиваешься до меня. Я хотела, чтобы ты снова сжал меня в объятьях, сдавил так, чтобы я растворилась в тебе навсегда. Что-то подсказывало мне, что и ты хочешь того же, что сила, заставившая меня стать твоей, сделала и тебя моим, что ты борешься с собой, чтобы помимо воли не схватить меня и не удержать возле себя… Во время твоей болезни, когда я ухаживала за тобой, мое душевное смятение отчасти улеглось. И тут я все поняла: я перестала ходить в церковь, я обрела подле тебя счастье, уверенность, о какой так мечтала. Помнишь, я крикнула тебе там, на току, что нашей любви чего-то недостает. В ней была какая-то пустота, мне надо было ее заполнить. Чего же мне недоставало, если не божественного начала — смысла бытия? И вот наше полное обладание друг другом, это торжество любви и жизни и есть воплощение божества.
