Вирджиния Вулф - По морю прочь
— Да! — воскликнула Рэчел. — Я полностью изменила свой взгляд на жизнь.
— Неужели? — насмешливо спросила Хелен, и они разошлись.
— Очень характерно для Рэчел, — сказала Хелен. — Она меняет взгляды на жизнь почти каждый день. А знаете, мне кажется, вы именно тот, кто мне нужен в помощники, — продолжила она, когда они сели, — чтобы завершить ее образование. Она воспитывалась практически в женском монастыре. Ее отец слишком нелеп. Я делаю, что могу, но я слишком стара, к тому же я женщина. Вы бы с ней поговорили, объяснили ей кое-что. Поговорите с ней так, как говорите со мной, а?
— Сегодня вечером я уже сделал одну попытку, — сказал Сент-Джон. — Сомневаюсь, что она была успешной. Она кажется мне такой юной, такой неопытной… Я обещал дать ей Гиббона.
— Ей нужен не совсем Гиббон, — задумчиво сказала Хелен. — Ей нужно что-нибудь о жизни, мне кажется. Вы меня понимаете? Что на самом деле происходит, что люди чувствуют, хотя обычно стараются это скрыть… Здесь нечего бояться. Это намного красивее, чем притворство, — и всегда гораздо интереснее, всегда лучше, я бы сказала, чем вон то. — Она кивнула в сторону стола, за которым две девушки и два молодых человека громко подшучивали друг над другом, ведя игривый и полный намеков диалог; в нем часто встречались восторженные отзывы то о паре чулок, то о паре ног. Одна из девушек быстро обмахивалась веером и делала вид, будто шокирована. Смотреть на это было неприятно, в том числе и потому, что девушки, судя по всему, испытывали друг к другу скрытую враждебность. — К своему почтенному возрасту я, однако, начала понимать, — вздохнула Хелен, — что в конечном счете в подобных попытках нет особенного толка: человек всегда идет своим путем, на него ничто не может повлиять. — И она опять кивнула в сторону ужинающей компании.
Но Сент-Джон не согласился. Он сказал, что, по его мнению, очень многое могут изменить точка зрения, книги и тому подобное, и добавил, что в настоящее время мало что так важно, как просвещение женщин. Иногда ему кажется, что почти все определяется образованием.
В зале тем временем танцующие выстраивались квадратами для лансье. Артур и Рэчел, Сьюзен и Хьюит, мисс Аллан и Хьюлинг Эллиот составили пары.
Мисс Аллан взглянула на свои часы.
— Полвторого, — сообщила она. — А мне надо завтра закончить Александра Попа.
— Поп! — фыркнул мистер Эллиот. — Кто теперь читает Попа, интересно? А уж читать о нем… Нет-нет, мисс Аллан, поверьте, вы принесете миру гораздо больше пользы, танцуя, чем занимаясь писаниной. — Это была очередная поза мистера Эллиота, она состояла в том, что ничего на свете не может сравниться с прелестью танца и нет ничего скучнее, чем литература. Таким образом он отчаянно пытался снискать расположение молодежи и доказать ей, что, хотя он женат на простушке, изможден и согбен бременем своей учености, все-таки в нем не меньше жизнелюбия, чем в самом юном из присутствующих.
— Это вопрос насущного хлеба с маслом, — спокойно сказала мисс Аллан. — Однако, кажется, все ждут меня. — Она заняла позицию и выставила черную туфлю с квадратным носком. — Мистер Хьюит, вы кланяетесь мне. — Сразу стало очевидно, что мисс Аллан — единственная, кто сносно знает движения танца.
После лансье был вальс, после вальса — полька, а потом случилось нечто ужасное: музыка, которая исправно звучала с пятиминутными перерывами, вдруг прекратилась. Женщина с большими черными глазами начала пеленать скрипку в шелковую ткань, а мужчина аккуратно уложил свой рожок в футляр. Их окружили пары, которые по-английски, по-французски и по-испански стали вымаливать у них еще один танец, всего один. Но старик пианист просто показал на свои часы и отрицательно покачал головой. Он поднял воротник пиджака и достал красный шелковый шарф, который окончательно смазал его щегольскую внешность. Казалось странным, что музыканты бледны и глаза их тяжелы от усталости; всем своим видом они олицетворяли скуку и обыденность, как будто вершиной их желаний были кусок холодного мяса и пиво, а затем сразу постель.
Среди тех, кто упрашивал их продолжить, была и Рэчел. Когда они отказались, она стала переворачивать страницы танцевальных нот, лежавших на рояле. Почти все пьесы были в цветных обложках с изображениями романтических сцен: гондольеры, стоящие на лунном серпе; монашки, выглядывающие из-за решетки монастырского окна, или девушки с распущенными волосами, наставляющие пистолет на звезды. Рэчел вспомнила, что музыка, под которую они так весело плясали, как правило, навевала некие страстные сожаления по загубленной любви и невинным годам юности, отделяя танцующих от былого счастья горькой печалью.
— Понятно, почему они так затосковали, играя эти вещи, — рассудила она, прочитав несколько пассажей. — Это же на самом деле мелодии церковных гимнов, только исполненные очень быстро, с кусочками из Вагнера и Бетховена.
— Вы играете? Вы сыграете? Что угодно, лишь бы под это можно было танцевать! — На нее со всех сторон посыпались требования проявить свой дар пианистки, и ей пришлось согласиться. Очень скоро она исчерпала все танцевальные пьесы, которые смогла вспомнить, и продолжила мелодией из сонаты Моцарта.
— Но это не танец, — сказал кто-то, остановившись у рояля.
— Танец, — ответила Рэчел, уверенно кивнув головой. — А движения изобретите сами. — Не сомневаясь в мотиве, она стала просто подчеркивать ритм, чтобы облегчить задачу. Хелен поняла ее мысль: схватив за руку мисс Аллан, она понеслась по залу, то останавливаясь для реверанса, то крутясь, то делая шажки из стороны в сторону, как ребенок, прыгающий по лужайке.
— Это танец для тех, кто не умеет танцевать! — прокричала она.
Мотив сменился менуэтом, и Сент-Джон с невероятным проворством начал скакать то на левой ноге, то на правой; музыка полилась мелодично, и Хьюит, ухватив фалды своего пиджака и раскачивая руками, проплыл по залу, изображая чувственный фантастический танец индийской девушки, которая услаждает взор своего раджи. Далее последовал марш, и вперед выступила мисс Аллан; взявшись руками за юбку, она низко поклонилась помолвленной паре. Как только ноги танцующих улавливали ритм, с них слетала всякая скованность. От Моцарта Рэчел, не останавливаясь, перешла к старинным английским охотничьим и рождественским песням, к церковным гимнам, поскольку, как она заметила, любой хороший мотив, при некоторой обработке, вполне годится для танца. Постепенно все присутствующие пустились в пляс — кто парами, кто в одиночку. Мистер Пеппер резво показал оригинальный быстрый танец, почерпнутый из фигурного катания на коньках, по которому он некогда одержал победу на каких-то местных соревнованиях; а миссис Торнбери попыталась вспомнить старинный сельский танец, виденный ею давным-давно в Дорсетшире, в исполнении арендаторов ее отца. Что касается мистера и миссис Эллиот, то они галопировали по залу кругами с такой стремительностью, что другие танцоры содрогались при их приближении. Кое-кто брюзжал, что танцы превратились в бедлам; для других это была самая приятная часть вечера.
— А теперь — большой хоровод! — прокричал Хьюит. Тут же составился огромный круг; танцующие, держась за руки и горланя «Кто знает Джона Пила»[39], кружились все быстрее, быстрее и быстрее, пока напряжение не возросло настолько, что одно звено цепи — миссис Торнбери — дало слабину, отчего участники разлетелись по залу во всех направлениях и оказались кто на полу, кто на стульях, а кто друг у друга в объятиях — кому как было удобнее.
Приходя в себя, запыхавшиеся и взъерошенные, они вдруг обнаружили, что у электрического света не стало хватать силы, чтобы наполнять собою пространство, и тут же инстинктивно множество глаз обратилось к окнам. Да — уже был рассвет. Пока они танцевали, ночь прошла и занялся новый день. Горы выглядели безмятежно и отрешенно, на траве искрилась роса, а небо было залито голубизной — лишь восток окрасился в бледно-желтые и розовые тона. Танцоры толпой ринулись к окнам, распахнули их и стали один за другим ступать на траву.
— Как глупо выглядят эти несчастные люстры, — сказала Эвелин М. странно приглушенным голосом. — И мы сами. Даже неприлично.
Это была правда: прически растрепались, зеленые и желтые драгоценные камни, которые час назад смотрелись так празднично, теперь приобрели дешевый и неряшливый вид. Лица немолодых дам пострадали особенно сильно, и они, будто чувствуя на себе критический взгляд, стали желать всем спокойной ночи и отправляться ко сну.
Хотя Рэчел лишилась публики, она продолжала играть для самой себя. От «Джона Пила» она перешла к Баху, которым в то время была особенно увлечена. Молодежь постепенно вернулась из сада и расселась по беспорядочно брошенным вокруг рояля позолоченным стульям. В зале стало так светло, что люстры были выключены. Люди сидели, слушали музыку, и нервы их успокаивались, жар и сухость их губ — следствие беспрестанного смеха и разговоров — мало-помалу прошли. Они сидели очень тихо, и перед их глазами будто росло в пустом пространстве огромное здание с колоннами и этажами — все выше и выше. Потом они увидели себя и свою жизнь и вообще жизнь всех людей, величественно шествующей под водительством музыки. Их наполнило чувство собственной значимости, но, когда Рэчел перестала играть, у всех было лишь одно желание — спать.
