Итало Звево - Дряхлость
Затем, не перечитывая письмо, Анджолина принялась переписывать его своей рукой и была очень довольна тем, что может поставить под ним свою подпись. Она казалась намного более разумной, когда ей было показано, как надо себя вести. Переписывая письмо, Анджолина совсем не думала о его содержании, потому что само написание отнимало у неё слишком много внимания.
Посмотрев на запечатанный конверт, Анджолина внезапно спросила, не говорил ли больше Балли о бал-маскараде, на который обещал её сводить. В Эмилио не проснулся дремавший в нём моралист, но он попытался отговорить Анджолину идти на этот бал из-за того, что Вольпини может об этом узнать. Однако она ответила вполне определённо:
— А вот теперь я пойду на бал. До сих пор из-за уважения к этому мерзавцу я туда не ходила, а теперь пойду! Лишь бы он не узнал.
Эмилио настоял, что должен увидеть её в этот вечер. После обеда Анджолина должна была позировать для Балли, затем ей надо сбегать к синьоре Делуиджи, поэтому они смогут увидеться только поздно вечером. Анджолина согласилась на это свидание, поняв, что — как она сказала — в этот момент не может ему отказать ни в чём. Она лишь сказала, что не пойдёт с ним в дом Параччи, так как ей нельзя слишком сильно задерживаться и надо прийти домой пораньше. Как в лучшие времена их любви, они могли бы пойти вместе на площадь Святого Андреа, а затем Эмилио проводил бы её домой. Анджолина ещё не отошла от прошедшего дня, когда выпила слишком много вина, и нуждалась в отдыхе. Эмилио был совсем не против такого предложения. Наслаждение сентиментальными воспоминаниями прошлого оставалось одной из важнейших черт его характера. В этот вечер он бы вновь посмотрел на цвет моря и неба и на цвет волос Анджолины.
Прежде, чем расстаться, Анджолина попросила Эмилио опустить письмо для Вольпини в почтовый ящик. Так Брентани оказался посреди улицы с этим письмом в руке — символом самого низкого поступка в его жизни, но в котором он начал каяться только тогда, когда Анджолины больше рядом не было.
XII
Эмилио уже вошёл в кухню своего дома и остановился в нерешительности со шляпой в руке. Он раздумывал, не сбежать ли прямо сейчас от пребывания лицом к лицу с молчаливой сестрой. В этот момент Эмилио услышал со стороны комнаты Амалии два-три неразборчивых слова, а затем и целую фразу:
— Убирайся, мерзкая тварь.
Эмилио вздрогнул! Голос Амалии сильно изменился от усталости или волнения, и изменился так, что напоминал вырывавшийся из горла крик. Теперь она спала и разговаривала во сне днём?
Эмилио открыл дверь, стараясь не делать шума, и перед ним предстала картина, воспоминания о которой будут мучить его до конца жизни. Стоило ему впоследствии вспомнить какую-либо деталь этой сцены, как она восстанавливалась в его памяти полностью, вызывая страх и ужас. Какие-то крестьяне проходили в этот момент по соседней улице, распевая песни, и от их монотонного пения впоследствии на глазах Эмилио сразу выступали слёзы. Все звуки, что доходили до него, были монотонны, без чувств и эмоций. В соседней квартире какой-то неумелый дилетант играл на фортепьяно вульгарный вальс, выдавая одну за другой фальшивые ноты. В таком виде этот вальс, что Эмилио впоследствии слышал не раз, напоминал ему похоронный марш. Только что минул полдень, и из окон в глаза Эмилио бил ослепляющий свет. И всё же воспоминания об этом моменте всегда были связаны для Эмилио с ощущением мрака и душераздирающего холода.
Одежда Амалии валялась разбросанная по полу, а юбка помешала двери открыться полностью. Некоторые предметы белья лежали на постели, кофточка находилась рядом с окном, а два сапога с очевидной аккуратностью были поставлены ровно посередине стола.
Амалия сидела на краю постели в одной лишь короткой рубашке. Она не догадалась о приходе брата и продолжала тереть руками тонкие, как соломинки, ноги. Увидев наготу Амалии, Эмилио сильно удивился и почувствовал отвращение, так как нашёл, что она сильно похожа на плохо питающегося мальчика.
Эмилио сначала не понял, что оказался перед помешанной. Он даже не догадался об астме, сопровождающейся сиплым дыханием и приводящей к тому, что Амалии было тяжело двинуть какой-либо частью тела, даже бёдрами, в том положении, в котором она находилась. Первым чувством Эмилио при виде этой сцены был гнев: едва освободившись от Анджолины, он нашёл сестру, готовую подарить ему тоску и боль.
— Амалия! Что ты делаешь? — спросил Эмилио с упрёком.
Она его не услышала, видимо, продолжая слушать звуки вальса, так как в её активных движениях руками по ноге чувствовался ритм, совпадающий с ритмом доносившегося вальса.
— Амалия! — повторил Эмилио слабо, растерянный очевидностью этого помешательства.
Он прикоснулся рукой к её плечу, и тогда она к нему повернулась. Сначала Амалия посмотрела на его руку, контакт с которой почувствовала, а затем ему в лицо. В её оживлённых жаром глазах Эмилио не заметил ничего, кроме предпринятого усилия увидеть его. Щёки Амалии пылали, губы стали фиолетовыми, сухими, бесформенными, как старая рана, которая уже никогда не срастётся. Затем Амалия посмотрела на залитое солнцем окно и сразу же, возможно, ослеплённая таким ярким светом, вернула взор на свои голые ноги, и стала разглядывать их с любопытством.
— О, Амалия! — закричал Эмилио, позволяя, чтобы весь его ужас выразился в этом крике, так как он надеялся, что это вернёт ей рассудок.
Слабый человек боится помешательства как заразную болезнь. Эмилио ощутил такое сильное отвращение, что ему стоило усилий не броситься вон из этой комнаты. Победив своё отвращение, Эмилио снова прикоснулся к плечу сестры:
— Амалия! Амалия! — закричал он.
Это был зов о помощи.
Эмилио почувствовал небольшое облегчение, поняв, что она его слышит. Амалия снова посмотрела на брата задумчиво, как будто не могла понять причины такого крика и этих постоянных прикосновений к её плечу. Она прикоснулась к груди, как будто только в этот момент догадалась о своей астме, что её мучила. Затем Амалия снова забыла про Эмилио и астму:
— О, всегда эти твари!
Казалось, её изменившийся голос возвещал о приближающемся плаче. Она снова стала тереть обеими руками ноги. Вдруг Амалия наклонилась резким движением, как будто хотела застать врасплох какое-то животное, которое было готово убежать. Она нашла палец на собственной ноге, сжала его рукой и затем подняла вверх кулак, как будто что-то поймала. Но в руке ничего не оказалось, и она посмотрела на ладонь несколько раз. Затем Амалия снова нагнулась к ступне, готовая вернуться к своей странной охоте.
Новая волна дрожи от холода, охватившая Амалию, напомнила Эмилио, что он должен заставить её лечь в постель. Его передёрнуло от мысли о том, что, возможно, ему придётся применить силу. Но, напротив, ему удалось уложить Амалию очень легко, потому что она повиновалась первому же повелительному движению руки Эмилио, положила, не стесняясь, одну за другой ноги на кровать и позволила себя накрыть. Но из-за необъяснимого колебания она опёрлась одной рукой о постель, не расслабившись полностью. Впрочем, очень скоро Амалия уже не могла сопротивляться и оставаться в таком положении, и она легла на подушку, сказав при этом в первый раз разумные слова горя:
— О! Боже мой! Боже мой!
— Но что с тобой случилось? — спросил Эмилио, который, услышав эти разумные слова, подумал, что может теперь разговаривать с ней, как с человеком, возвратившим себе рассудок.
Амалия не ответила, снова занятая изучением того, что беспокоило её даже под покрывалом. Она свернулась вся калачиком, протянула руки к ногам, и казалось, что Амалия делает это для того, чтобы ей удалось создать ловушку для вещей или животных, которые её мучили. Амалии даже удалось сделать своё дыхание менее сиплым. Затем она притянула к себе руки и снова удивилась и не поверила тому, что они вновь оказались пустыми. На какое-то время под одеялом Амалию одолела одышка, которая заставила её забыть более сильные проявления астмы.
— Тебе лучше? — спросил её Эмилио умоляя.
Он хотел успокоиться звуком собственного голоса, который изменил на нежный, стараясь забыть угрозу применения силы, которая нависла над ним. Эмилио согнулся над Амалией, чтобы она его лучше слышала.
Амалия посмотрела на него долгим взглядом, дыша ему в лицо своим частым и слабым дыханием. Она его узнала. Должно быть, тепло постели вернуло ей чувства. Сколько Амалия потом не бредила, Эмилио навсегда запомнил то, как она его узнала. Очевидно, ей стало лучше.
— Давай уйдём из этого дома, — сказала Амалия, стараясь говорить разборчиво.
Она даже протянула ногу для того, чтобы встать с постели, но, встретив сопротивление со стороны Эмилио, сразу же смирилась и забыла своё намерение.
Вскоре Амалия вновь повторила свои слова, но уже гораздо менее убедительно, и казалось, что она помнит о том, что ей сказано оставаться в постели и запрещено вставать. Тогда она стала говорить. Ей казалось, что они переехали в другой дом и что здесь надо ещё так много сделать, чтобы привести всё в порядок.
