Бернар Клавель - Пора волков
Он стряхнул с себя оторопь. Какая дикая мысль. Точно он пожелал всем этим людям смерти.
Пытаясь успокоиться, он стал думать о том, что его усопшая жена и отец Буасси вот-вот встретятся. И, конечно же, поговорят о нем. А поскольку мертвые видят все, что происходит на земле, быть может, жена его и расскажет священнику о путешествии, проделанном Матье.
Перед глазами возницы вновь предстал пройденный путь и все, что с ним связано, и он подумал, что священник, может, захочет ниспослать ему с небес отпущение грехов, которое не успел дать перед уходом в мир иной.
Мысль эта утешила Матье, но на сон надежды уже не было. Он пытался думать об отце Буасси и о других усопших, но их образы заслонялись картинами земной жизни. Перед ним возникали дороги, окаймленные черным терновником или мшистыми стенами. Поля и крестьяне на них, приветствовавшие его, когда он проезжал мимо со своими повозками. Вспомнился ему и хозяин, с которым он ездил первое время, чтобы изучить дороги и тайны ремесла. Умный это был человек и интересно говорил обо всем, что они видели. Но видели-то они вещи простые, ничуть не страшные. Скажем, землю, которая может рассказать лишь о труде людей, склоненных над бороздой; да и битвы тогда велись разве что за хлеб насущный, который господь посылает только тем, кто его заслужил.
Наконец Матье удалось вернуться мыслями к священнику, вновь, как это часто бывало, услышать обращенные к нему рассуждения о жизни – услышать светлые речи, исполненные радости бытия, услышать хвалу их краю! Краю, на который отец Буасси глядел, как могут глядеть, казалось, лишь птицы с высоты своего полета, прослеживая все неровности местности, все следы, оставленные временем и руками человеческими, все пути – и древние и новые; любуясь виноградниками, что живут века, украшая собой землю; деревнями, стоящими на холмах и в долинах, с их тучными землями и обильными водами; и деревнями на равнинах, где хозяйничают ветры. Мало-помалу Матье погружался в сонное оцепенение, вспоминая руки отца Буасси, когда тот раскрывал перед ним самую суть явлений. Ибо никто никогда не говорил так с Матье ни о севе, ни о жатве, ни даже о собственной его работе. Все – и жесты, и слова, и музыка этого голоса – затрагивали сокровенные глубины существа Матье. И такой человек ушел. А Матье, который завтра будет рыть для него могилу, Матье, который остался в тепле среди живых, не может даже пролить слезу над его телом. Вместо того, чтобы скорбеть, он с наслаждением воскрешает в памяти то, что за какие-нибудь несколько дней узнал о мире, который до встречи с отцом Буасси изъездил вдоль и поперек, так и не научившись ни видеть его, ни любить.
Какое-то время Матье неподвижно лежал на спине, и перед закрытыми глазами его тлели красноватые угольки. Потом мало-помалу свет их померк, вытесненный другим, более ясным и прозрачным. Вознице не надо было искать его источник. Свет шел от того, что воскрешалось в памяти. Это светился чистый, как родник, взгляд, так поразивший Матье в тот первый раз, когда отец Буасси заглянул ему в глаза.
26
Проснулся Матье еще до света, разбуженный шумом воды, стекавшей с драночной крыши барака. Он встал. Цирюльник, который тоже уже не спал, сказал, что дождь начался еще глубокой ночью.
– Вы, значит, вовсе не спали? – спросил Матье.
– Спал, но недолго… Ты меня разбудил… Не знаю, что с тобой было, но ты кричал и разговаривал.
– А что я говорил?
– Я ничего не понял… Только что-то о лошадях, Безансоне и какой-то Мари.
Матье подошел к очагу. Бросил туда несколько веток, разворошил пепел, чтобы вытащить головешки, и раздул пламя. Потом сунул в огонь три расколотых полена и отступил. Очаг светил теперь ярче масляной лампы. Повалил дым, и Матье пришлось отворить дверь, чтобы в холодном, отсыревшем дымоходе образовалась тяга. Он выглянул наружу. С востока по снегу робко наползал тусклый свет, высвечивавший кое-где коричневые и зеленые пятна. С неба падала сетка мелкого, частого, колючего дождя.
Матье решил, что в горах, наверно, идет снег и, возможно, беженцы застряли в лесу. Затем он подумал о священнике и других усопших – лежат в мокрых саванах, облепивших тело.
Цирюльник поставил на железный треножник котелок с супом, к которому тут же потянулось пламя.
– Как только поешь, – сказал он, – надо идти копать.
– Ясное дело, – откликнулся Матье, – ежели чуть потеплеет, покойники ждать не смогут.
– Сначала пойдешь ты, а к полудню и я подойду с повозкой… Разве что стражник сумеет меня заменить, хотя это сильно меня бы удивило.
Стражник спал, свернувшись под козьей шкурой, – видны были лишь его сапоги да вытянутая вперед левая рука. Дышал он хрипловато, но ровно.
– Не нужно его трогать, – сказал цирюльник, – чем больше он спит, тем меньше пьет и меньше хулиганит.
Они съели по миске горячего супа, макая в него зачерствелый черный хлеб, потом Матье накинул плащ, надел свою широкополую войлочную шляпу и вышел. Он сделал крюк, чтобы пройти мимо закутка, где лежали покойники, остановился и прочел молитву. Под вымокшей простыней вырисовывалось лицо священника.
– Не больно-то вам тепло, святой отец, – прошептал Матье. – Но я сейчас пойду выкопаю вам могилу.
И пошел. Лицо священника стояло перед ним, но уже без савана. Оно предстало перед Матье таким, каким он видел его во время обмывания, и возницу снова поразило его безмятежное выражение. Смерть ничуть не изменила черты, но на них лежала печать чего-то непостижимого, недоступного. Словно неясный отсвет великой тайны, ключ к которой, возможно, лежит под навсегда сомкнутыми веками.
Какое-то время Матье шагал, вглядываясь в окружавшую его влажную серую пелену, которая, будто лаком, покрывала дорогу и деревья, казавшиеся еще более грязными из-за талого снега. Матье подумал, что потепление, если оно еще протянется, может снова разжечь болезнь. Цирюльник говорил ему об этом за завтраком, и страхи Матье вновь было ожили. Сейчас же он испытывал чуть ли не удовлетворение – должно быть, это чувство появилось у него благодаря присутствию священника. Ибо отец Буасси был здесь, перед ним, без савана, живой, и смотрел на него своими удивительными глазами.
Естественно, Матье тут же разговорился с ним. И полилась теплая дружеская беседа, еще более непринужденная, быть может, чем разговоры, которые возница вел с живым священником. Казалось, иезуит во всем одобрял Матье, и тот, поняв это, совершенно успокоился. Они говорили о путешествии Матье, о том, что сделал он в пути, о людях, которых встретил. Вообще рассказывал больше возница. Священник лишь слушал и одобрительно кивал, добродушно улыбаясь.
Несмотря на легкий скос луга, земля в обители умерших вся пропиталась водой, и Матье стоило большого труда снять верхний слой почвы, то и дело налипавший на заступ. Работал он, однако, не останавливаясь и, несмотря на грязь, несмотря на то, что рукоятки лопаты и заступа от дождя стали холодными и скользкими, все копал и копал – лишь изредка разгибался, чтобы перевести дух. Дождь и пот текли, смешиваясь, по его лицу и затылку. Тяжелые капли проникли под одежду. Вода сочилась, казалось, отовсюду – и из земли и из той серой, ничуть не посветлевшей с раннего утра бесконечности, в которой утопал взгляд.
Когда послышался шум похоронной повозки, Матье уже почти закончил работу. Он выпрямился и, опершись руками о край ямы, с трудом выбрался наверх. Башмаки его отяжелели от налипшей земли, и он обчистил их лопатой. Вскоре из-за серой завесы, скрывавшей низ луга, появилась лошадь и одновременно возник силуэт Антуанетты, шагавшей рядом. Матье понял, что она пришла одна, и его охватил великий страх. Женщина остановила лошадь в нескольких шагах от него и подошла, повесив кнут на шею, как делают возницы. На ней была длинная пелерина; капюшон и поднятый высокий воротник оставляли открытым лишь лицо, казавшееся от этого еще худее. Тень, падавшая от капюшона, лишала ее черные глаза привычного блеска. Она улыбнулась и твердо произнесла:
– Святой отец был уверен, что ты вернешься, да и я тоже. Только я никому не говорила об этом.
Она расхохоталась. Матье стоял перед ней, свесив тяжелые от усталости руки, не в силах шелохнуться, не в силах вымолвить ни слова.
– Быстро закопаем покойников, – продолжала она. – И удерем вместе с повозкой. Я положила туда одеяла и еды на неделю… Вот уж не ждала такой удачи. Стражник мертвецки пьян, и полно больных, которым надо надрезы делать, так что цирюльник страсть как обрадовался, когда я сказала, что мы и вдвоем тут управимся.
– Бог ты мой! – воскликнул Матье. – Да ты совсем спятила! Ты, значит, думаешь, я вернулся, чтоб снова уехать!
Она подошла к нему и хотела обнять за шею, но он почти грубо оттолкнул ее.
– Нет, – прорычал он. – Не тронь меня. Ты ведьма!
Она отступила, чтобы не потерять равновесия, капюшон упал. Черные волосы рассыпались по плечам, и в глазах появился тревожный огонек.
