Чарльз Диккенс - Наш общий друг. Том 1
Предмет этих похвал выслушал их, сидя как на иголках, и, наконец, очень смущенно сказал, обращаясь к Со-фронии:
— Удивляюсь, за что вы меня полюбили! Просто не могу этого понять!
— Дорогая Джорджиана! За вас самое. За то, что вы не такая, как все другие вокруг вас.
— Что ж! Это может быть. Думаю, что я и сама полюбила вас за то, что вы не такая, как все другие вокруг меня, — со вздохом облегчения сказала Джорджиана.
— Нам пора уезжать вместе с другими, — заметила миссис Лэмл, как бы нехотя вставая с места в минуту общего разъезда. — Ведь мы с вами настоящие друзья, милая Джорджиана?
— Да, настоящие.
— Спокойной ночи, милая девочка!
Она смотрела на Джорджиану смеющимися глазами, уже добившись какой-то власти над этой робкой натурой, потому что та, уцепившись за ее руку, отвечала ей боязливым, таинственным шепотом:
— Не забывайте меня в разлуке. И поскорее приезжайте опять. До свидания!
Приятно было смотреть, как грациозно супруги Лэмл прощались с хозяевами и как нежно и любовно они поддерживали друг друга, спускаясь с лестницы. Менее приятно было видеть, как их улыбающиеся лица вытянулись и нахмурились, когда супруги угрюмо расселись по углам своей кареты. Но это зрелище, разумеется, было уже за кулисами; его никто не видел, и оно не предназначалось ни для чьих глаз.
Большие, тяжелые экипажи, сработанные по образцу подснеповского серебра, увезли тех из гостей, которые были потяжелее и подороже; менее ценные гости убрались восвояси как кому вздумалось; подснеповское серебро тоже убрали на покой. Мистер Подснеп стоял, грея спину у огня в гостиной и подтягивая кверху уголки воротничка, как истинный герой дня, охорашиваясь, точно петух в курятнике, посреди своих владений и был бы крайне удивлен, если б ему сказали, что мисс Подснеп, да и всякую другую молодую особу надлежащего происхождения и воспитания, нельзя укладывать и убирать, как серебро, выставлять напоказ, как серебро, шлифовать, как серебро, подсчитывать, взвешивать и оценивать, как серебро. Что такая молодая особа, возможно, чувствует щемящую пустоту в сердце, которую не заполнить серебром, ей нужно что-то помоложе серебра, не столь однообразное, как серебро; или что мысли такой молодой особы могут устремиться за пределы, ограниченные серебром с севера, юга, востока и запада — все это для него было чудовищной фантазией, которую он одним взмахом руки немедленно перебросил бы в пространство. Это происходило, быть может, оттого, что краснеющая молодая особа мистера Подснепа состояла, так сказать, из одних щек, а ведь есть возможность, что существуют молодые особы и более сложной организации.
Если бы только мистер Подснеп, подтягивая кверху уголки воротничков, мог слышать, как супруги Лэмл в некотором кратком диалоге именовали его «этим типом» по пути домой, сидя в противоположных углах своей кареты!
— Вы спите, Софрония?
— Разве я могу уснуть, сэр?
— Очень можете, просидев целый вечер у этого типа. Слушайте внимательно, что я вам сейчас скажу.
— Я, кажется, слушала внимательно все, что вы мне говорили. Чем же иным я была занята весь вечер?
— Говорят вам, — он повысил голос, — слушайте то, что я вам сейчас скажу. Не отходите от этой идиотки. Заберите ее в руки. Держите ее крепко и не выпускайте. Вы слышите меня?
— Слышу.
— Я чувствую, что тут пахнет деньгами, отчего же и не поживиться, а кроме того, надо сбить спесь с этого Подснепа. Мы с вами друг другу должны, вы это знаете.
Миссис Лэмл слегка поморщилась при этом напоминании, но тут же уселась поудобнее в своем темном углу, расправив платье, так что вся карета снова наполнилась благоуханием ее духов и эссенций.
Глава XII
Честный человек в поте лица
Мортимер Лайтвуд и Юджин Рэйберн обедали в конторе мистера Лайтвуда, взяв обед из кофейни. Не так давно они решили вести хозяйство сообща, на холостую ногу. Сняли коттедж близ Хэмптона, на берегу Темзы, с лужайкой, сараем для лодки и прочими угодьями и собирались провести на реке все летние каникулы, как полагается.
Лето еще не настало, была весна; но не мягкая весна с нежными зефирами, как во «Временах года»[38] Томсона, а суровая весна с восточным ветром, как во временах года Джонсона, Джексона, Диксона, Смита и Джонса. Резкий ветер скорее пилил, чем дул, а когда он пилил, опилки вихрем крутились по пильне. Каждая улица превращалась в пильню, но верхних пильщиков там не было; каждый прохожий был подручным, и в глаза и в нос ему летели опилки.
Повсюду носилась загадочного происхождения бумажная валюта, циркулирующая по Лондону в ветреную погоду. Откуда она берется и куда девается? Она виснет на каждом кусте, трепещет на каждом дереве, застревает в электрических проводах, льнет ко всем заборам, мокнет у каждого колодца, жмется к каждой решетке, дрожит на каждой лужайке, напрасно ищет приюта за легионами чугунных перил. Этого нет в Париже, где ничего не пропадает даром, хотя город богат и полон роскоши: там из нор выползают удивительные человеческие мураши и подбирают каждый клочок. Там ветер поднимает одну только пыль. Там зоркие глаза и голодные желудки собирают урожай даже с восточного ветра, — даже он приносит им какую-то прибыль.
Ветер пилил, и опилки кружились вихрем. Кусты заламывали руки, горько жалуясь на солнце, соблазнившее их цвести, молодая листва чахла, воробьи, как и люди, раскаивались в своих ранних браках, все цвета радуги можно было видеть не среди весенней флоры, а на лицах людей, которых пощипывала и покусывала весна. А ветер все пилил, и опилки все кружились.
Когда стоит такая погода и весенние вечера слишком долги и светлы, чтобы можно было запереться от них, город, который мистер Подснеп так вразумительно именовал Лондоном, Londres, Лондоном, выглядит всего хуже. Черный крикливый город, сочетающий в себе все свойства коптильни и сварливой жены; пыльный город, унылый город, без единого просвета в свинцовом своде небес; город, осажденный подступившими к нему болотными ратями Эссекса и Кента. Таким представлялся он двум школьным товарищам, когда, покончив с обедом, они уселись курить перед камином. Юный Вред ушел, слуга из кофейни ушел тоже, исчезли тарелки и блюда, уходило и вино — но по другому направлению.
— Ветер здесь воет, словно на маяке, — произнес Юджин, мешая в камине. — Да и то на маяке, верно, было бы лучше.
— Ты думаешь, нам не надоело бы? — спросил Лайтвуд.
— Не больше, чем во всяком другом месте. И там не пришлось бы тащиться на выездную сессию. Впрочем, это уже личное соображение, чистый эгоизм с моей стороны.
— И клиенты не приходили бы, — добавил Лайтвуд. — В этом соображении нет ничего личного, никакого эгоизма с моей стороны.
— Если бы маяк стоял на необитаемом острове среди бурного моря, — продолжал Юджин, покуривая и глядя на огонь, — леди Типпинз не могла бы добраться до нас, или, еще того лучше, попробовала бы добраться и утонула. Не было бы приглашений на свадебные завтраки. Не было бы возни с прецедентами[39], кроме одного самого нехитрого прецедента: поддерживать свет. Любопытно было бы наблюдать крушения.
— Но, с другой стороны, — намекнул Лайтвуд, — такая жизнь могла бы показаться несколько однообразной.
— Я уже об этом думал, — отвечал Юджин, словно он и вправду рассматривал предмет по-деловому, со всех точек зрения, — но это было бы определенное и ограниченное однообразие. Оно не шло бы дальше нас двоих. А для меня еще вопрос, Мортимер, не легче ли вытерпеть настолько определенное и настолько ограниченное однообразие, чем безграничное однообразие наших ближних.
Лайтвуд засмеялся и заметил, передавая другу бутылку:
— У нас будет случай проверить это летом, катаясь на лодке.
— Не совсем подходящий, — со вздохом согласился Юджин, — но мы попробуем. Надеюсь, мы сможем терпеть друг друга.
— Так вот, насчет твоего почтенного родителя, — сказал Лайтвуд, возвращаясь к тому предмету разговора, который они хотели обсудить особо: всегда самая скользкая тема, уходящая из рук, словно угорь.
— Да, насчет моего почтенного родителя, — согласился Юджин, усаживаясь глубже в кресло. — Мне лучше было бы говорить о моем почтенном родителе при свечах, поскольку эта тема нуждается в искусственном блеске; по мы поговорим о нем в сумерках, согретых жаром уоллзендского угля[40].
Он опять помешал в камине и, когда угли разгорелись, продолжал:
— Мой почтенный родитель нашел где-то в соседнем поместье жену для своего мало почтенного сына.
— С деньгами, конечно?
— С деньгами, конечно, иначе и искать не стоило. Мой почтенный родитель — позволь мне на будущее время заменить эту почтительную тавтологию сокращением М. П. Р., что звучит по-военному и отчасти напоминает о герцоге Веллингтоне[41].
— Какой ты чудак, Юджин!
