Джордж Оруэлл - Да будет фикус
Несмотря на грабительскую наглость, личной неприязни со стороны хозяина не наблюдалось. Иной раз он даже, вытащив из кармана пакетик чипсов, предлагал в своем скупом стиле:
– Чипс?
Вытянуть больше пары ломтиков крепко зажатый в кулаке пакет не позволял, но это, безусловно, являлось дружественным жестом.
Что касается норы, снятой Гордоном на боковой улочке в конце Ламбет-кат, клинообразная чердачная комнатенка со скошенным потолком необычайно соответствовала образу «каморки поэта». Складная низкая кровать со стеганным лоскутным одеялом и простынями, менявшимися через две недели; дощатый стол, весь испещренный бурыми кружочками от заварных чайников; шаткий кухонный стул; умывальный жестяной таз; камин с решетчатой конфоркой внутри, а также голый, некрашеный, потемневший от грязи пол. Под пузырями рваных розовых обоев гнездилища клопов (впрочем, ввиду зимнего времени апатичных и, если не натапливать, мирно дремавших). Кровать полагалось застилать самостоятельно, а ежедневно «подметаться» в комнате бралась хозяйка, миссис Микин, хотя в четыре дня из пяти сил ее хватало только на лестницу. Стряпали тут каждый у себя; газовых плит, конечно, не было. Двумя этажами ниже размещалась единственная на всех жильцов едко вонявшая раковина.
Соседнюю каморку занимала высокая полубезумная старуха с лицом красивым, но чумазым как у кочегара. Шествуя по тротуару трагической королевой, она что-то сама себе бормотала, ребятишки вопили ей вслед «негритоска!». Ниже проживали женщина с непрестанно кричавшим младенцем и молодая пара, чьи бурные ссоры и примирения слышал весь дом. Квартирку второго этажа снимал вольный живописец, кормивший жену и пятерых детей на пособие и случайные мелкие заработки. Где-то в самом низу ютилась хозяйка, миссис Микин. Гордону здесь нравилось. Никакой скаредной «благопристойности» миссис Визбич, шпионства, ощущения виноватой робости. Плати вовремя и делай что пожелаешь: приползай вдрызг пьяным, води женщин, сутками валяйся на постели.
Мамашу Микин чужие дела не трогали. Растрепанная, рыхлая, вся словно из сырого теста, она, как говорили, в молодых годах не слишком себя соблюдала, что косвенно подтверждалось особенной ее симпатией к персонам в брюках. Однако даже у мамаши Микин имелись представления о респектабельности. Едва Гордон занял свой отсек чердака, с лестницы послышалось натужное пыхтение тащившей, видимо, что-то тяжелое хозяйки, затем мягкий толчок в дверь коленом или тем пухлым бугром, где ему полагалось быть.
– Вота вам! – сияя, объявила с порога радушная хозяйка. – Для красивости! Люблю, чтоб у меня жильцу уют всякий. С энтим-то вроде бы как по-домашнему.
«Энтим» оказался фикус. Сердце на миг сдавило – даже здесь! О как нашел ты меня, враг мой? Цветок, правда, был совсем дохлый, явно засыхающий.
В этом убежище, пожалуй, можно было жить счастливо, если никто не будет лезть. Можно, можно, если все позабыть, на все махнуть рукой. Целый день заниматься бессмысленным и бесполезным делом, впадая в некую летаргию; вечером возвращаться и при наличии угля (мешок у бакалейщика – шесть пенсов) натапливать каморку до духоты; сидеть на сухомятке из чая, бекона и хлеба с маргарином; валяться на грязной кровати, читая триллеры или до двух ночи решая ребусы и кроссворды. Следить за собой Гордон почти перестал. Брился через день, мыл только лицо, руки и шею до воротничка, в отличные общественные бани поблизости ходил не чаще чем раз в месяц, кровать по-настоящему не убирал, лишь простыни переворачивал, а скудную свою посуду споласкивал, дважды использовав каждую плошку. Густая пыль вообще не вытиралась, в камине около конфорки вечно громоздились сальная сковородка и тарелки с остатками яичницы. Однажды ночью из-под лопнувших обоев выползли клопы; Гордон с интересом наблюдал, как они чинной парной вереницей струились по потолку. Ни о чем не жалея, катиться вниз, все чувства заменить мрачным «плевал я!». Зачем барахтаться? Пусть жизнь расшибла, есть возможность дать сдачи, отвернувшись от нее. На дно, в безвольный, бесстыдный туман! Опускаться легко, конкуренты тут не теснят.
Но, странное дело, даже упасть без борьбы не получится. Найдутся, затеребят спасатели – родня, друзья, подруги. Казалось, все знавшие Гордона кинулись жалеть, допекать его, писать ему. По письму от тети Энджелы и дяди Уолтера, много писем от Розмари, письма от Равелстона, от Джулии. Даже Флаксман черкнул пару строк с пожеланием удачи (самого его, простив, вернули в семейный рай под фикусом). И эта обильная почта из того мира, с которым хочешь порвать, ужасно раздражала.
Да, вот и Равелстон стал противником. Он навестил Гордона по его новому адресу, впервые увидев этот район. К такси, притормозившему на углу Ватерлоо-роуд, невесть откуда слетелась шайка юных оборванцев. Трое мальчишек, вцепившись, одновременно дернули дверцу. По сердцу полоснуло при виде немытых, горящих надеждой, рабски молящих детских физиономий. Сунув горсть пенсов, Равелстон сбежал. Узкий щербатый тротуар на удивление густо был загажен собачьим дерьмом, хотя никаких собак поблизости не наблюдалось. Лестница провоняла паром варившейся в подвале у мамаши Микин пикши. Взобравшись на чердак, Равелстон сел на фанерный стул; скошенный потолок почти касался его темени. Огонь в камине не горел, светили лишь четыре свечки, пристроенные на блюдце возле фикуса. Лежавший в полном облачении Гордон даже не встал, остался на постели, равнодушно глядя вверх, изредка усмехаясь чему-то, понятному только ему и другу потолку. В комнате стоял душный сладковатый запах нечищеной берлоги; камин заставлен грязной посудой.
– Может быть, чашку чая? – без энтузиазма предложил Гордон.
– Огромное спасибо, не сейчас, – чуть поторопившись, ответил гость.
Эта гнусная общая раковина, эти чашки в липких бурых потеках, эта жуткая вонь на лестнице! Испытав настоящий шок, Равелстон глядел на Гордона. Какого черта! Джентльмену тут не место! В иное время тон столь буржуазных эмоций был бы чужд, но в такой атмосфере святые лозунги померкли, пробудился почти, казалось, укрощенный классовый инстинкт. Нет-нет, подобный кошмар не для человека с образованием и тонким вкусом! Гордону надо немедленно выбираться, уйти прямо сейчас, найти приличный заработок, жить нормально… Вслух, разумеется, все эти резкости не прозвучали. Гордон же забавлялся явным смятением Равелстона, не ощущая благодарности за визит и страдальческие взоры, не чувствуя стыда за выбранное своей волей, внушавшее ужас логово. Заговорил он с легкой язвительностью:
– Полагаете, я в заднице?
– О! Почему же?
– Потому что вместо пристойного угла вот эта жуть. Потому что, на ваш взгляд, мне надо проситься в «Новый Альбион».
– Ни черта подобного! Понимая вашу точку зрения, я всегда говорил, что в принципе вы правы.
– Принцип-то правильный, только на практике ни-ни?
– Нет, вопрос в том, когда и как.
– А очень просто. У меня война с деньгами, все действия согласно фронтовой обстановке.
Щипнув переносицу, Равелстон попытался прочнее утвердиться на шатком стуле.
– Видите ли, ошибка ваша, что, живя в гнилом обществе, вы решили лично сражаться с ним, не подчиняться. Но чего вы добьетесь отказом зарабатывать? Возможно ли отгородиться от всей экономической системы? Невозможно. Путь один – менять, обновлять саму систему, другого не дано. Нельзя навести порядок, забравшись в свою нору.
Гордон мотнул ногой на косой потолок своего клоповника:
– Да уж, поганая норища!
– О, я совсем не это имел в виду, – смущенно охнул Равелстон.
– Ладно, давайте по существу. Считаете, мне срочно надо искать хорошее место?
– Ну, места ведь бывают разные. Продаваться в это рекламное агентство действительно не стоит, однако оставаться на нынешней вашей службе, согласитесь, тоже обидно. В конце концов, у вас талант, нельзя им пренебрегать.
– Да-да, мои стишки, – сардонически хмыкнул Гордон.
Равелстон потупился и замолчал. Стихи Гордона, эта его злосчастная поэма «Прелести Лондона»… Сам он не верит, никому на свете не поверить в осуществление грандиозных замыслов. Вообще вряд ли сумеет еще хоть что-то написать. По крайней мере, в таком месте, сдавшись и опустившись, никогда. Похоже, выдохся. Непозволительно, однако, дать ему усомниться в призвании гордого нищего поэта.
Довольно скоро Равелстон поднялся. Мучила духота, да и хозяин откровенно тяготился гостем. Натянув перчатки, Равелстон пошел к двери, вернулся, снова нервно снял перчатку.
– Слушайте, Гордон, как хотите, я все-таки должен сказать – здесь отвратительно. Весь этот дом, вся эта улица…
– Ага, помойка. Мне годится.
– И обязательно именно здесь?
– Старина, у меня тридцать бобов в неделю.
– Тем не менее! Разве нельзя подобрать что-то приятнее, уютнее? Сколько вы платите хозяйке?
– Восемь бобов.
![Тёмэй Камо-но - Записки из кельи [Ходзёки]](/uploads/posts/books/251541/251541.jpg)