Уильям Фолкнер - Рассказы
— Я дал вам выход, — сказал Лукас. — Тогда вы легли спать с незапертой дверью и дали мне. Тогда я выбросил бритву и снова дал вам выход. А вы и от него отказались. Так или нет?
— Да, — сказал белый.
— Ага! — сказал Лукас. Он откинул левую руку белого, оттолкнул его от кровати, а освободившейся правой рукой сразу схватил револьвер; потом вскочил и отступил назад, и белый тоже поднялся за кроватью. Лукас переломил револьвер, взглянул на барабан, увел пустое гнездо из-под курка в самый низ, чтобы при повороте в любую сторону под курок опять встал заряженный патрон.
— Мне понадобятся два, — сказал он. Он закрыл затвор и поднял голову. И снова белый увидел, как заволокло его глаза и исчезла радужная оболочка. «Ну вот», — без удивления подумал белый; он незаметно напрягся. Лукас как будто не обратил на это внимания. «Сейчас он меня вообще не видит», — подумал белый. Но опять с опозданием. Лукас уже смотрел на него. — Вы думали, меня на это не хватит? — сказал Лукас. — Вы знали, что я могу вас победить, и решили победить меня стариком Карозерсом, как Кас Эдмондс — Айзека: использовал старика Карозерса, чтобы заставить Айзека отказаться от земли, от своей земли, потому что Кас Эдмондс был Маккаслин через женщину, из женской родни, от сестры, и старик Карозерс сказал бы Айзеку: уступи женской родне, она не может постоять за себя сама. И вы думали, я сделаю так же? Вы думали, сделаю это быстро, быстрей Айзека, ведь мне не землю уступать. Не от большой хорошей фермы Маккаслинов отказываться. Мне отказаться надо было всего-навсего от крови Маккаслинов, тем более она и не моя, а если и моя, то не много стоит, не так уже много от себя старик Карозерс отдал Томи в ту ночь, когда получился мой отец. И если это все, что дала мне кровь Маккаслина, она мне не нужна. И если, подливши свою кровь к моей черной, он потерял не больше, чем потеряю я, когда она из меня выйдет, то и удовольствия больше всех получит не старик Карозерс… Или нет! — закричал Лукас. «Он опять меня не видит», — подумал белый. — «Ну вот». — Нет! — крикнул Лукас. — А если я вообще не выпущу первую пулю, если выпущу только вторую и побью и вас и старика Карозерса, чтобы вам было о чем подумать иногда на досуге, подумать, что вы скажете старику Карозерсу, когда явитесь туда, куда он уже отправился, — и завтра подумать, и послезавтра, и после-после, покуда будет после…
Белый прыгнул, бросился на кровать, вцепился в руку с пистолетом. Лукас тоже прыгнул, они встретились над серединой кровати, и Лукас, обхватив его левой рукой, почти обняв, уткнул пистолет в бок белого, нажал спусковой крючок и, в то же мгновение отбросив белого от себя, услышал легкий, сухой, невероятно громкий щелчок осечки.
Год выдался добрый, хотя и запоздал из-за дождей и наводнения: год долгого лета. Лукас должен был собрать в этот год столько, сколько давно уже не собирал, хотя стоял уже август, а кукурузу он не всю еще успел прорыхлить в последний раз. Этим он сейчас и занимался — шел за мулом между рядами сильных, по пояс, стеблей и темных, сочных, глянцевых листьев, останавливался в конце каждого ряда, оттягивал плуг, заворачивал рыскливого мула в соседний ряд — покуда в чистое небо над трубой его дома не поднялся невесомо обеденный дым и она в урочный час не прошла вдоль изгороди с накрытой сковородой и ведерком. Он не взглянул на нее. Он пахал, пока колокол на плантации не пробил полдень. Он напоил и накормил мула, пообедал сам — теплой лепешкой с молоком — и отдыхал в тени, пока опять не ударил колокол. Но встал не сразу, а вынул из кармана патрон и еще раз задумчиво посмотрел на него — снаряженный патрон, без окиси, без пятнышка, с глубокой, четкой метиной ударника на капсюле — этот тусклый медный цилиндр, короче спички, немногим толще карандаша и немногим тяжелее, вмещал в себе две жизни. Вместил бы. «Потому что второго я бы не использовал», — подумал он. Я бы расплатился. — «Подождал бы виселицы, даже керосина. Расплатился бы. Видно, все же не даром досталась мне кровь старика Карозерса, подумал он. Старик Карозерс. Он был нужен мне, и он пригнел, замолвил за меня слово». Потом он взялся за плуг. Вскоре она опять прошла вдоль забора и забрала сковороду с ведерком — не стала ждать, когда он вернется и принесет сам. Сегодня ей некогда; и для ужина, ему показалось, она затопила слишком рано — но ужин она оставит ему на очаге, когда уйдет с детьми в большой дом. Он вернулся в сумерках, она как раз собиралась уходить. Но туфли белой женщины она не надела, и платье на ней было то же, что утром, — старое, ситцевое, вылинявшее.
— Ужин тебе готов, — сказала она. — Подоить не успела. Придется тебе.
— Если я могу подождать с молоком, то и корова, думаю, подождет, — ответил он. — Донесешь обоих-то?
— Как-нибудь. До сих пор без помощников с ними управлялась. — Она не обернулась. — Вернусь, когда спать уложу.
— Можешь при них побыть, — грубо ответил он. — Раз уж занялась этим делом.
Она не ответила и продолжала идти, не оборачиваясь, непроницаемая, спокойная, даже безмятежная. И он уже не смотрел ей вслед. Он дышал тихо и размеренно. «Женщины», — думал он. — «Женщины. Никогда не узнаю. И не хочу. Лучше никогда не узнать, чем потом догадаться, что тебя обманули». Он повернулся к комнате, где горел очаг, где его ждал ужин. Теперь он произнес вслух. «Ну как, — сказал он, — черный попросит белого, чтобы тот сделал милость, не лег с его черной женой? А если и попросит — как может белый пообещать, что не ляжет?»
III
— Джордж Уилкинс? — сказал Эдмондс. Он подошел к краю галереи — человек еще молодой, но уже напоминавший старика Каса Эдмондса холерической вспыльчивостью, которой не было у Зака. По летам он годился Лукасу в сыновья, но как человек был неровня ему и по другой причине: не Лукас платил налоги, страховку, проценты, не он владел тем, что надо осушать, дренировать, огораживать, удобрять, проигрывать в карты, — Лукаса был только пот, а когда его проливать ради пропитания, он решал между собой и Богом. — Какого черта Джорджу Уилкинсу…
Не изменив интонации, без всякого видимого усилия и как бы даже невольно Лукас превратился из негра в Нигера, не столько скрытного, сколько непроницаемого, не раболепного и безликого, а окружившего себя аурой вечной тупой апатии, явственной почти как запах.
— У него самогонный аппарат в овражке за старым западным полем. А если вам и виски нужно, поищите под полом в кухне.
— Самогонный аппарат? — сказал Эдмондс. — На моей земле? — Он уже орал.
— Сколько раз я повторял каждому взрослому и ребенку, что я сделаю, если обнаружу здесь хоть каплю контрабандной сивухи?
— Можете мне не говорить, — ответил Лукас. — Я живу на этой земле с рождения, а родился раньше вашего отца. И ни вы, ни он, ни старый Кас не слышали, чтобы я имел дело с виски — кроме как с той бутылкой городского виски, которую вы с ним подарили Молли на Рождество.
— Знаю, — сказал Эдмондс. — Не думал, что Джордж Уилкинс… — Он умолк. Потом сказал: — Ага. Слышал я или мне приснилось, что Джордж хочет жениться на твоей дочери?
Лукас замешкался на секунду, не больше.
— Это так, — сказал он.
— Ага, — еще раз сказал Эдмондс. — И ты решил, что, если донесешь мне на Джорджа, пока он сам не попался, я разломаю его котел, вылью виски и на этом успокоюсь?
— Не знаю, — ответил Лукас.
— Ну так знай. И Джордж узнает — когда шериф… — Он ушел в дом. Лукас услышал твердый, частый, сердитый стук его каблуков, потом яростное долгое жужжание ручки телефонного аппарата. Потом Лукас перестал слушать и, прищурясь, неподвижно стоял в полутьме. Он думал: «Сколько беспокойства. Кто бы мог подумать». Эдмондс вернулся. — Ну ладно, — сказал он. — Можешь идти домой. Спать ложись. Я знаю, говорить об этом — толку никакого, но я хотел бы, чтобы к завтрашнему вечеру твой южный участок у речки был засеян. Сегодня ты копошился там, как будто не спал неделю. Не знаю, что ты делаешь ночами и что ты сам об этом думаешь, но стар ты шляться по ночам.
Он вернулся домой. И только теперь, когда все было сделано, кончено, почувствовал, до чего он устал. Как будто тревога и возмущение, злость и страх, вот уже десять дней волнами сменявшие друг друга и достигшие предельной остроты прошлой ночью, отданной лихорадочным хлопотам, в последние тридцать шесть часов, когда он даже не разделся ни разу, одурманили его и заглушили самое усталость. Но все это нестрашно. Если за тот миг вчерашней ночи требуется заплатить лишь физической усталостью, пусть еще десятью днями ее, пусть двумя неделями, он не возражает. Он вспомнил, что не сказал Эдмондсу о своем решении бросить работу на земле — чтобы Эдмондс сдал его участок другому арендатору и тот собрал его урожай. А может, и не стоило говорить; может, он за одну ночь найдет остальные деньги, которые должны были лежать в таком большом кувшине, и с землей, посевами не расстанется — по старой привычке, чтобы было чем заняться. «Если, конечно, не будет более важной причины», — угрюмо подумал он. — «Может, она мне еще и хвостика не показала, эта удача, раз она такая, что могла ждать до моих шестидесяти семи лет, когда и хотеть богатства почти поздно».
