Дмитрий Григорович - Переселенцы
– Ну да, конечно; если уж делать, так делать.
Сергей Васильевич показал счет; сумма была очень значительна; но все-таки не следовало из этого, чтоб строить больницу для одного мужеского пола; это было бы крайне несправедливо. Решено было посоветоваться с уездным лекарем.
Лекарь приехал вечером. Белицыны не ожидали его так рано; вообще говоря, приезд лекаря был для них во многих отношениях приятным сюрпризом: лекарь оказался очень милым и образованным человеком; он успокоил их совершенно насчет Лапши. Болезнь мужика была следствием падения и ушиба; онемение в членах происходило оттого, что ему не пустили кровь в свое время; теперь все уже сделано, и лекарь надеялся, что в скором времени последует выздоровление. Что же касается до проекта постройке больницы, уездный эскулап одобрил его как нельзя больше.
– Это было бы истинное благодеяние, – сказал он, – но о размерах вашего плана ничего не могу сказать: размеры находится в полной зависимости от средств помещика. Впрочем, богатым людям все возможно, – заключил он, сопровождая слова свои наклонением головы и взглядом, который окончательно расположил к нему Белицыных.
С этого вечера больница сделалась любимым предметом беседы Сергея Васильевича; здание вырастало с каждым часом в воображении предприимчивого помещика, но с каждым часом все более и более заслоняло, повидимому, саратовский луг: Сергей Васильевич заметно охладел к последнему; семейство Лапши было передано на руки Александры Константиновны. «Что могут значить отдельные личности, когда имеется в виду общественная польза?» Такова, если не ошибаюсь, была настоящая мысль Сергея Васильевича. Но Александра Константиновна не имела ни малейшего понятия о политической экономии: она продолжала заниматься своими proteges с истинно материнскою заботливостью. Агапу Акишеву вменено было в обязанность узнавать каждый день о том, как идет выздоровление Лапши; каждый раз, когда вставали из-за стола, Александра Константиновна посылала больному супу; гувернантка присоединяла к этому ломоть белого хлеба; когда Лапша стал поправляться, суп заменился котлеткой, хлеб – стаканом красного вина, необходимого, как говорила бордоская уроженка, для подкрепления сил больного. Все это опять-таки поручалось Агапу Акишеву, что, мимоходом сказать, начинало делаться для него невыносимым.
Дворовые не давали ему проходу с Лапшою; особенно сильно смеялись те, которые, считая себя во всех отношениях достойными служить господам, были, однако ж, удалены в пользу Агапа. «Что взял! – говорили ему: – хвастал, хвастал – что, какой авантаж получил? Вот те и барский лакей, к какой должности приставили: служишь по винной части землемером!» Отправляясь к Лапше с супом, Агап испытывал невыносимые пытки: едва ступал он на улицу, как уж из лабиринта, где жили дворовые, раздавались хохот, фырканье, ядовитые восклицания. «Иди скорей! – кричали ему: – суп простынет: Лапша любит горячий; он тебе хохол-то намнет!» – «Эй, слышь, Агап! кланяйся госпоже Катерине, целуй у ней ручки; о здоровье спроси!» Или тоненький голосок запевал вдруг из-за угла:
У дородного, добра молодца, Много было на службе послужено: С кнутом за свиньями похожено.
Каждое из этих слов вонзалось, как шило, в оскорбленное сердце Агапа. Известно, против жара и камень треснет. Агап был далеко не каменный; он так возненавидел все, что хоть сколько-нибудь прикасалось к Лапше, что, встретив раз на дороге пучеглазого Костюшку, надавал ему тузов без всякой видимой причины. Ненависть, разжигаемая насмешками товарищей, усиливалась в нем с каждым часом; он не смел, однако ж, выказывать ее слишком явно, опасаясь жалоб Катерины. Придет в избу, швырнет хлеб, пихнет суп – и только; но, поощренный смирением и молчанием врагов своих, он обнаружил вскоре настоящие свои чувства. Неделю спустя после того, как захворал Лапша, посещения с супом не столько уже тяготили Агапа, сколько Катерину; она ни на волос не отступала, однако ж, от своего обычая: молчанием отвечала на выходки раздраженного Акишева. Точно так же поступала она в отношении к другим жителям Марьинского, которые и прежде ей недоброжелательствовали, а теперь решительно ее преследовали. Появление Катерины на улице пробуждало бранные слова и ропот. «Вот оно что: из последних стали, первыми! – говорили мужики и бабы: – вот что подольщаться-то значит! Ишь как подъехали! Прежде христарадничали, у собак хлеб отнимали, теперь с барского стола едят… Кругом оплели господ-то!..» – «А вы думаете как? рази спроста? знамо, что оплели!» – подхватывал всегда кузнец Пантелей, главный зачинщик всех этих толков. «Они только для виду мальчика свово нищим отдали; тем временем, как два-то дни пропадала – к ворожеям ходила: те, знамо, и научили приманкам всяким. Кабы не это, господа первым делом сослали бы их отселева, потому что им известны все ихние мошенничества, что одну руку, примерно, с братом-разбойником держат… А наместо того, их же благодетельствуют… Знамо, неспроста, все через колдовство; дай им срок, они не то еще сделают!..» Толки эти приняли чудовищные размеры, когда барыня, ее дочь и гувернантка, возвращаясь с прогулки, два раза сряду лично навестили Катерину. В то время, как господа находились в избе, на задворках Марьинского происходила такая же почти беготня, как когда помещики въезжали в околицу. Разговаривая с Катериной, Александра Константиновна не могла не заметить грусти и смущения на лице бабы; но сколько она ни расспрашивала, Катерина молчала.
– Тебе, может быть, не хочется расставаться с Марьинским – я это понимаю, моя милая, – сказала, наконец, барыня, – грустить в таком случае не о чем; ты только прямо скажи мне: я поговорю с Сергеем Васильевичем, и он – я в этом уверена – не захочет переселять вас против воли.
– Нет, сударыня, – возразила Катерина с пугливым каким-то оживленьем, – нет, уж если такая ваша милость, вы уж лучше переселите нас. Мы, сударыня, этим не обижаемся; мы всей душой рады этому. Мы еще прежде, матушка, хотели вас трудить этим… завсегда этого желали; по крайности, мы там вашей милости пользу принесем, трудиться станем, да и самим лучше будет. Здесь, коли так нас оставите, станут нам только завидовать… попрекать станут вашими милостями…
– Как это можно! Неужели здесь такие злые?
– Не по злобе, матушка, а так, по глупости по своей, по зависти! – со вздохом проговорила Катерина. – Всякий, знамо, себе добра желает; обошли его, другому досталось – ну, он и досадует… Нет уж, сударыня, сделайте такую божескую милость, ослобоните нас! – убедительно подхватила она, – век, матушка, станем за вас бога молить…
Обманутая в своих ожиданиях, но радуясь в душе своей ошибке, потому что боялась огорчить мужа, который ни за что бы не решился переселить крестьян против воли, Александра Константиновна старалась успокоить Катерину насчет Пети. К сожалению, она не могла сообщить много утешительного. О мальчике не было до сих пор ни слуху, ни духу. Впрочем, надежды терять никак не следовало: исправник в ответе своем ясно высказал, что сделает все возможное, чтоб только угодить Сергею Васильевичу. Но потому ли, что несчастие делает недоверчивым, или по другим причинам, которых Катерина не хотела открыть барыне, она оставалась неутешною, и выразительное лицо ее продолжало сохранять все признаки глубокой, внутренней скорби.
V. Дело опять пошло на лад
Александру Константиновну не шутя начинало огорчать, что Петя так долго не отыскивался. Ей так приятно было бы сообщить Катерине приятную весть! Не проходило часа, чтоб маленькая Мери не спрашивала: «Нашли ли мальчика?» Дело в том, что ей собственно предоставлено было удовольствие передать бедной матери радостное известие.
Нетерпение Александры Константиновны объяснялось еще другой причиной: она не сомневалась, что возвращение Пети развлечет, рассеет Сергея Васильевича, который вот уж пятый день ходил с задумчивым видом и был, очевидно, не в духе. Александра Константиновна не ошиблась: Сергей Васильевич, точно, нуждался в рассеянии. Он находился в положении человека, который долго питает в душе какую-нибудь мысль и вдруг видит необходимость с ней расстаться. После первой беседы с Герасимом касательно устройства больницы он убедился, что план его осуществиться никак не может. Старик словно ждал этого случая, чтобы раскрыть перед барином настоящее положение Марьинского хозяйства. Едва Сергей Васильевич заговорил о больнице, Герасим выставил ему на вид кровлю овина, которая грозила упасть на голову работникам. Сергей Васильевич сказал, что одно не мешает другому: можно выстроить больницу и починить кровлю. Герасим ловко перешел тогда к скотному двору, требующему поспешной поправки; Сергей Васильевич заметил, что для него здоровье крестьян всего дороже. Герасим совершенно согласился, но тут же начал распространяться о хлебных амбарах и закромах, которые, благодаря ветхости, пропускали со всех сторон сырость, так что мука, пролежав там месяц, превращалась в камень. Переходя таким образом от одной развалины к другой[39], старик имел очевидное намерение нанести решительный удар не только больнице, но даже всем остальным проектам: увеличению пруда, постройке беседки, перемещению служб, превращению красного двора в английский сквер и проч.
