Джон Пристли - Улица Ангела
— Простите, — шепнула она снова. — Что, это и есть знаменитая новая картина?
— Да, она самая, — ответил он с готовностью.
— Давно началась?
— Нет, не так давно. Пожалуй, и половины еще не прошло, — сказал он, стараясь говорить с нею тоном старого приятеля. — Я уверен, что самое интересное впереди.
— Хорошо, если вы окажетесь правы, — отозвалась она, устраиваясь поудобнее на слишком узком стуле, и затем сосредоточила все свое внимание на экране.
Слабый и нежный аромат духов дошел до Тарджиса. Его чувства не ждали больше других доказательств. Они немедленно сигнализировали воображению, а воображение тотчас поспешило наделить неясно видную в темноте соседку всеми прелестями Лулу Кастелляр (которой в этот момент не было на экране — там на молодого изобретателя, приехавшего в Нью-Йорк, лаяли три грузных американца). Тарджис следил за всем происходившим, но он больше не был поглощен им. Он жил напряженной жизнью в крошечном темном пространстве между ним и незнакомкой. Инстинктивно придвинулся ближе. Их локти соприкоснулись, и даже это мгновенное, беглое прикосновение привело его в дрожь. Несколько минут спустя его левая нога коснулась чего-то упругого и вместе мягкого, — чужой ноги, чудесно округлой женской ноги, и она не отодвинулась. Это, как и первое прикосновение, могло быть нечаянным, но Тарджиса оно наэлектризовало. А потом случилось так, что его рука, свисавшая с колена, коснулась руки соседки, и, когда он вторично умышленно дотронулся до этой руки, соседка не отдернула ее. Руки сошлись, стиснули одна другую. Пальцы их переплелись, между ними шел безмолвный разговор в темноте. Тарджис теперь наблюдал грациозные ужимки Лулу Кастелляр рассеянно и снисходительно. Призрачная жизнь на экране была ничто в сравнении с настоящей трепетной жизнью — этой близостью в жаркой тьме, этими легкими пожатиями, переносившими его в какой-то новый, волшебный мир. Он не делал попыток заговорить с незнакомкой. Это — потом. Он молчал, почти не глядя в ее сторону, боясь спугнуть очарование.
Когда фильм окончился, экран исчез за занавесом и темнота наверху сменилась каким-то подобием золотисто-бурого рассвета, они отодвинулись друг от друга, и Тарджис не успел даже мельком увидеть лицо соседки. Множество людей вышло, такое же множество вошло, но их никто не беспокоил. Потом занавес опять раздвинулся, золотистые сумерки снова сгустились в мрак, и программа продолжалась. Но будет ли иметь продолжение то, что происходило не на экране, а в углу балкона и несравненно больше волновало его? В наступившей вновь темноте сердце Тарджиса забилось сильнее. Он опять прижался к соседке. Она не отодвинулась. И опять рука стиснула руку, теперь ладонь была, пожалуй, немного липкой, но все же ощущение было восхитительное. Уже много месяцев Тарджис не чувствовал себя таким счастливым, как в этот вечер.
Только когда программа вечера завершила полный круг и поезд, везший в Нью-Йорк молодого изобретателя, опять загромыхал через экран, незнакомка высвободила руку и стала натягивать перчатки. Тарджис уже с некоторого времени ожидал этой минуты. Когда его соседка поднялась, он встал тоже. Она пошла за ним, протискиваясь мимо протестующих колен. Так они дошли до наружной лестницы, спускавшейся в реальный мир, и только тогда Тарджис обернулся и заговорил. Он инстинктивно чувствовал, что они больше уже не те двое, которые сжимали друг другу руки в темноте. Близость между ними исчезла, и люди, стоявшие сейчас на площадке в свете ламп, были чужие друг другу, им все надо было начинать сначала. Эта инстинктивная или интуитивная уверенность продиктовала Тарджису слова, с которыми он обратился к незнакомке.
— Ну, как вам понравился фильм? — спросил он небрежно.
— Не скажу, чтобы очень, — ответила она ему в тон. — Не люблю я эту Кастелляр. Слишком уж она кривляется, если хотите знать. Можно подумать, что у нее пляска святого Витта. А вам она нравится?
— Гм… Не знаю, право… она все же хороша, — промямлил Тарджис, с трудом приходя в себя после ужасного потрясения: эта женщина была совсем не красива, мало того — даже нисколько не привлекательна! Она была много старше его, и наружность ее показалась Тарджису отталкивающей. Он сейчас только как следует разглядел ее лицо. Нос какой-то кривой, глаза немного косят. Ей никак не меньше тридцати. Черт возьми, какая неудача! Она еще что-то говорила, но Тарджис не дал себе труда вслушаться. От досады у него даже щипало глаза. Он шел рядом с ней вниз по лестнице, бормоча время от времени «да» или «нет» в ответ на ее замечания, но где-то внутри уже проснулся в нем злой, рассерженный человечишка, проклинавший все и всех.
— Ну-с, — промолвила его дама, когда они подошли к двери на улицу, — мы с сестрой уговорились здесь встретиться, так что я с вами прощусь.
— Всего хорошего, — сказал Тарджис угрюмо.
Субботний вечер шумел вокруг, но для Тарджиса он утратил всякую прелесть и смысл. Он машинально шел вперед, и так ему было себя жалко, так бесило все, что он готов был громко заплакать. Голова болела от долгого сидения на этом дрянном душном балконе, и во всем теле он ощущал какую-то странную ломоту. Куда идти теперь? Нигде ничего интересного. У кого много денег, кто хорошо одет и все такое, тот может ходить по ресторанам и ночным клубам и приглашать на танцы красавиц с прелестными обнаженными руками. А он, Тарджис, не принадлежит к таким людям. У него нет ни фрака, ни денег, да и танцевать он не умеет. Ничего не умеет… Ну и что же, что не умеет? Все равно он ничуть не хуже большинства тех окаянных жирных бездельников, которые имеют деньги и сорят ими, в то время как ему, Тарджису, приходится рассчитывать каждый пенс. Посмотрите-ка на эту компанию в шикарном автомобиле, в бриллиантах и мехах, в белых крахмальных манишках! Наверное, едут куда-нибудь танцевать, а потом будут кутить, пить и бог знает что еще делать. Свиньи! Он ничем не хуже их. Нет, он лучше, потому что трудится. Такая несправедливость хоть кого сделает большевиком! Тарджису не очень-то нравился второй жилец миссис Пелумптон, Парк: угрюмый, неприветливый парень и к тому же еврей. Но он не осуждал Парка за то, что тот — большевик. Он чувствовал, что и сам близок к тому, чтобы стать большевиком. Да, но чем это ему поможет?
Занятый такими мыслями, он все шел и шел по улицам, и казалось, субботнему вечеру не будет конца. Оставив позади сверкающий огнями Вест-Энд, Тарджис остановился у кофейного ларька, где, как всегда, несколько дураков спорили о каких-то пустяках, и заказал чашку кофе с двумя булочками. Кофе был дрянным, слишком сладким и почти холодным. Отвернувшись от прилавка, он увидел девушку, премилую малютку с большими черными глазами. Она улыбнулась в его сторону из-под красной шляпки, и он радостно улыбнулся в ответ, но тогда девушка отвела взгляд, и улыбка мгновенно исчезла с ее лица. Очевидно, она прежде улыбалась не ему: она смотрела на мужчину, стоявшего с ним рядом и заказавшего две чашки кофе. И с таким субъектом гуляют в субботу, такому улыбаются! Если ей такой нужен — на здоровье! Пренебрежительно фыркнув, Тарджис вышел на улицу и сел в первый попавшийся автобус, чтобы ехать в Кемден-Таун и вернуться на Натаниэл-стрит после совершенно испорченного вечера.
— Хорошо повеселились, дружок? — спросил размякший от пива мистер Пелумптон, когда Тарджис заглянул в заднюю комнату. — Молодец, так и надо! Пользуйтесь жизнью, пока молоды и пока вы можете ею пользоваться. В ваши годы я так и делал. Запомните, что я вам говорю, дружок… — Тут мистер Пелумптон хихикнул и потом закашлялся. — Да, я таки повеселился в молодости, никому не удалось помешать мне.
— Что это ты тут расхвастался? — спросила его жена, вынырнув неизвестно откуда.
— Я только говорю нашему другу, чтобы он веселился, пока молод, и что я его за это не осуждаю, потому что и я повеселился в свое время.
— Еще бы, ты был изрядный шалопай! — сказала миссис Пелумптон с невольной гордостью.
— О Господи! — хихикнул мистер Пелумптон. — Вы только послушайте ее! Да, да, дружок, я вас ничуть не осуждаю. Веселая старая суббота… Сколько их было в моей жизни… Я понимаю…
«И наверное, ничего у тебя не было, старый олух», — подумал Тарджис.
— Запомните только вот что, мой милый: надо знать меру. Все в меру, понимаете? Человек бывает молод только раз. Так веселитесь, если хочется, но знайте меру.
Тарджис неприязненно посмотрел на него.
— Покойной ночи, — бросил он мрачно и начал подниматься по холодной лестнице наверх, в свою комнату.
Однако довольно о субботе.
4
Воскресенье выдалось прекрасное: ни дождя, ни снега, ни слякоти. Но солнце светило скупо, и улицы Кемден-Тауна и Кентиш-Тауна были похожи на гулкие аспидно-серые туннели. Такими увидел их Тарджис, выйдя из дому, чтобы купить газету и папиросы. И, как всегда, они показались ему унылыми. Здесь и в будни незаметно большого оживления, но то, что происходит тут в будни, просто — цирковое представление, шумный праздник по сравнению с воскресной картиной. И в воскресенье Тарджис острее всего чувствовал свое одиночество.
