Джон Фаулз - Волхв
— Очень хочу.
— Сейчас схожу за ним. И бренди захвачу.
И вот — так скоро! — мы с Лилией остались наедине. Но не успел я произнести заготовленную фразу, вопрос, который дал бы ей понять, что я не вижу, для чего в отсутствие Кончиса ей нужно поддерживать иллюзию его правдивости, как она поднялась.
— Давайте погуляем по террасе.
Я пристроился рядом. Она была лишь на дюйм-два ниже и шла неспешно, легко, чуть напряженно, глядя в сторону моря, избегая моих глаз, словно ее вдруг обуяла скромность. Я осмотрелся. Кончис не мог нас подслушать.
— Давно вы здесь?
— Я нигде долго не задерживаюсь.
Быстрый взгляд, смягченный усмешкой. Мы были в дальнем конце террасы, в полосе тени, отбрасываемой стеною спальни.
— Отлично приняли подачу, мисс Монтгомери.
— Если вы играете в теннис, я тоже должна.
— Должны?
— Разве Морис не просил вас не задавать мне вопросов?
— Да ладно вам. Когда он тут, все ясно. Я хочу сказать, мы же с вами англичане, так или нет?
— И потому вольны друг другу грубить?
— Не грубить, а познакомиться поближе.
— Может, тут не все так уж жаждут… знакомиться. — Уставилась в темноту. Я был уязвлен.
— Мило у вас получается. Но каковы все-таки правила игры?
— Прошу вас. — В голосе зазвучала твердость. — Это просто невыносимо. — Я понял, зачем она завела меня в тень. Чтоб я не видел ее лица.
— Что невыносимо-то?
Обернулась, взглянула на меня и произнесла тихим, но отчетливо сердитым тоном:
— Мистер Эрфе!
Меня поставили на место.
Она облокотилась о перила у края террасы, глядя на север, на водораздел. В затылок повеяло вялым морским ветерком.
— Запахните меня, будьте добры.
— Что сделать?
— Принесите шаль.
Помедлив, я отправился за синей шалью. Кончис пропал в доме. Я вернулся и закутал ей плечи. Неожиданно она подняла руку, взяла мою ладонь и сжала, будто подбадривая; а может, напоминая, что на самом деле она другая, не столь строгая. При этом не отрываясь смотрела на опушку.
— Зачем вы это сделали?
— Не хотела показаться злой.
Я передразнил ее вежливые обороты:
— Прошу вас, будьте добры… Где вы тут живете? Повернулась, прислонилась к перилам спиной, так что оказалось, что мы смотрим в противоположные стороны, и решительно ткнула веером:
— Вон там.
— Но там море. Или вы имеете в виду облака?
— Уверяю вас, я живу именно там.
Мне пришла в голову удачная мысль.
— На яхте?
— На берегу.
— Любопытно. Ни разу не видел ваш дом.
— Я знала, что вы не умеете смотреть как следует.
Я с трудом разглядел улыбку в уголках ее губ. Мы стояли почти вплотную, окутанные ароматом духов.
— Долго вы собираетесь меня мучить?
— Возможно, вы сами себя мучите.
— Ненавижу мучения.
Шутливо склонила голову. Шея у нее была великолепная; горло Нефертити. На снимке в комнате Кончиса казалось, что у нее тяжелый подбородок; наяву — ничего подобного.
— В таком случае помучаю вас еще.
Воцарилась тишина. Предлог, под которым Кончис отправился в дом, не мог оправдать столь долгого отсутствия. Она почти растерянно заглянула мне в глаза, но я хранил молчание, и она отвернулась. Я очень осторожно, как к дикому животному, протянул руку и повернул ее лицо к себе. Она не отвела моих пальцев, замерших на холодной поверхности щеки; но посуровевший взгляд, знак неприступности, заставил меня убрать руку. Однако глаз она не опустила, и в них были одновременно указание и предостережение: мягкость завоюет меня, но сила — никогда.
Она снова повернулась к морю.
— Нравится вам Морис?
— Я вижу его третий раз в жизни. — Кажется, она ждала продолжения. — Я благодарен ему за гостеприимство. Особенно…
Она прервала мои славословия:
— Мы все его очень любим.
— Кто — «мы»?
— Я и другие посетители. — Она произнесла это слово так, будто оно должно писаться в кавычках.
— «Посетитель» — это не совсем точно.
— Морис не любит слово «призрак».
Я улыбнулся:
— А слово «актер»?
В ней не было ни малейшей готовности уступить, выйти из роли.
— Все мы актеры и актрисы, мистер Эрфе. Вы — не исключение.
— Конечно. Весь мир театр.
Улыбнулась, опустила глаза.
— Потерпите.
— С вами я готов терпеть сколько угодно. И принимать все за чистую монету.
Она смотрела в сторону моря. Тон ее вдруг стал ниже, искреннее, не тот, какой требовался по роли.
— Не со мной. С Морисом.
— И с Морисом.
— Скоро поймете.
— Это обещание?
— Предсказание.
На столе что-то звякнуло. Она обернулась, взглянула на меня. На лице ее было то же выражение, что и тогда, в дверях концертной: смешливое и заговорщицкое, а теперь и вызывающее.
— Прошу вас, ведите себя по-прежнему.
— Ладно. Но только в его присутствии.
Она взяла меня под руку, и мы направились к Кончису. Тот приветствовал нас обычным вопросительным кивком.
— Мистер Эрфе схватывает все на лету.
— Рад слышать.
— Все будет в порядке.
Улыбнувшись мне, она села и ненадолго задумалась, подперев рукой подбородок. Кончис налил ей рюмочку мятного ликера, и она отхлебнула глоток. Он указал на конверт, лежащий на моем стуле.
— Это манифест. Не сразу его нашел. Потом прочтете. Там в конце очень существенное критическое замечание, без подписи.
29
— Если я и охладел к музыке, то, по крайней мере, не бросал занятий ею. Здешние плейелевские клавикорды тогда стояли в нашей парижской квартире. Однажды теплым весенним днем, должно быть, в двадцатом, я наигрывал что придется у открытого окна; в дверь позвонили. Прислуга доложила, что явился какой-то господин и хочет поговорить со мной. Господин этот уже выглядывал из-за ее плеча. Не поговорить, а послушать мою игру, поправил он. Выглядел он столь непривычно, что я не принял близко к сердцу бесцеремонность его вторжения. Под шестьдесят, высокого роста, безупречно одетый, с гарденией в петлице.
…Я пристально посмотрел на Кончиса. Он отодвинулся от стола и, по обыкновению, говорил, глядя в морские дали.
Лилия приложила палец к губам: тс-с!
— Но и, по первому впечатлению, невероятный зануда. Под эрцгерцогским лоском таилась глубокая скорбь. Как у актера Жуве, только без его иронии. Позже выяснилось, что он не такой несчастный, каким представляется. Пробормотал что-то, уселся в кресло и принялся мне внимать. А когда пьеса закончилась, схватил свою шляпу и трость с янтарной рукоятью…
…Я усмехнулся. Лилия это заметила, но опустила глаза с осуждением, не улыбнувшись в ответ.
— … Вручил мне визитную карточку и пригласил в гости на той неделе. На карточке было написано, что зовут его Альфонс де Дюкан. Граф. Я пунктуально явился к нему. Жил он роскошно, среди самого изысканного убранства. Слуга провел меня в salon[53]. Де Дюкан стоя приветствовал меня. И сразу же, без долгих разговоров, увлек в соседнюю залу. Там стояли клавикорды, пять или шесть, старой работы, вещи чудесные, музейные и по конструкции, и по отделке. Разрешил мне опробовать каждый инструмент, а потом заиграл сам. Не так технично, как я. Но вполне сносно. Затем предложил закусить; мы уселись на буляровские стулья, меланхолически запивая marennes[54] мозельским с его собственных виноградников. Так началась дружба, которая оставила во мне неизгладимый отпечаток.
На протяжении последующих месяцев мы часто встречались, но узнать о нем удалось немногое. Дело в том, что он избегал говорить о себе и своем прошлом. Мои расспросы обходил. Я выяснил лишь, что родом он из Бельгии. Что баснословно богат. Что друзей у него, по прихоти судьбы, очень мало. Родных вовсе нет. И что он женоненавистник, хоть и не гомосексуалист. Прислуживали ему одни мужчины, о женщинах он всегда отзывался с отвращением.
Большую часть времени де Дюкан проводил не в Париже, а в огромном замке на востоке Франции. Его выстроил в конце XVII века какой-то сюринтендант, любитель казенных денег; дворцовый парк по площади превышал этот остров. Крытые голубым шифером башенки и белые крепостные стены Живре-ле-Дюк виднелись за много миль. Помню, в первый приезд, через несколько месяцев после нашего знакомства, мне стало как-то не по себе. Шел октябрь, пшеница на полях Шампани давно уже сжата. Все затянуто синеватым туманцем, осенней дымкой. На вокзал за мной прислали автомобиль, по роскошной лестнице провели в отведенную мне комнату, а затем пригласили спуститься в парк к де Дюкану. Все слуги были на него похожи — молчаливые, угрюмые. В его присутствии нельзя было услышать смеха. Топота бегущих ног. Ни шума, ни суеты. Лишь покой и порядок.
Слуга вел меня через обширный английский сад на задах замка. Вдоль буковых аллей, мимо статуй, по ровненьким гравийным дорожкам, потом сквозь дендрарий вниз, к небольшому пруду. Мы вышли на берег, и в нескольких сотнях ярдов, за полосой гладкой воды, за кружевом осенних листьев я увидел на мысу чайный домик в восточном стиле. Слуга поклонился и предоставил меня самому себе. Тропинка вилась по берегу пруда, пересекала ручей. Ни ветерка. Туман, покой, печальная отрада затишья.
