Фолкнер - Шелли Мэри
Больше об этом не разговаривали; наступил вечер, а наутро они выехали в Лондон. Бедный мальчик не спал всю ночь, но никто не знал о его горестном бдении, да и никому не было до него дела.
Глава XIX
— Назавтра они выехали в Лондон; решили, что на второй после приезда день Джерард должен отдохнуть, а показания в палате лордов назначили на третий. Сэру Бойвиллу доложили, что мальчик с недовольством воспринял сообщение, переданное ему учителем (именно таким словом — «недовольство» — описали его реакцию). Сэр Бойвилл не горел желанием обсуждать что-либо с сыном, но это донесение и просьба мальчика о свидании вынудили его передумать. Он не ожидал противостояния, но собирался придать верный тон выступлению Джерарда. Однако разлука и разница в восприятии отдалила их друг от друга, и в итоге разговор мало напоминал ласковое общение любящих отца и сына.
«Джерард, мальчик мой, — начал сэр Бойвилл, — мы оба стали жертвами и оба не принадлежим к тому роду людей, кто согласен страдать молча. Я бы с радостью рискнул жизнью, чтобы отомстить за нанесенный нам ущерб; полагаю, ты поступил бы так же, хотя ты еще ребенок; но совершивший это зло прячется от нас, и моя кара его не настигнет. Даже законы нашей страны над ним не властны, но кое-что я все-таки сделать могу — и должен попытаться».
Сэр Бойвилл проявил такт, упомянув только одного из двух обидчиков, того, чьи поступки в любом случае были достойны осуждения и кого Джерард ненавидел всей душой. Лицо мальчика при этом озарилось чем-то вроде удовольствия, глаза полыхнули огнем; он тоже считал своим долгом и благородной целью доказать всему миру вину и злонамеренность негодяя, укравшего у него мать. Прояви его отец чуть больше терпения, он легко мог бы склонить мальчика на свою сторону, но тут он ненароком выдал свои истинные намерения и следующими словами все испортил.
«Твоя несчастная мать, — сказал он, — должна быть опозорена; и, если она не вовсе очерствела, бесчестье станет для нее достаточным наказанием. Когда весть о завтрашнем слушании достигнет ее ушей, она пригубит ту горькую чашу, из которой заставила испить нас. Было бы глупо притворяться, что я об этом сожалею; я признаю́, что рад этому».
Теперь все в отце вызывало у мальчика отвращение, и прежние чувства нахлынули на него. Какое право имел этот человек подобным образом отзываться о любимой и чтимой матери, которой его так жестоко лишили? Кровь закипела в жилах, и, хотя Джерард боялся отца и уважал, как полагается ребенку, он произнес: «Если мое завтрашнее выступление огорчит мать или как-либо ей навредит, я не пойду; я просто не могу». — «Ты дурак, раз так говоришь, — ответил отец, — трусливый щенок без гордости и чувства долга! Прекрати, я больше не желаю это слышать. Твой долг — подчиняться отцу, и в этом случае ни о чем ином не может быть и речи! Тебя просят лишь об одном: сказать правду, и ты ее скажешь. Я-то полагал, что, невзирая на твой юный возраст, в тебе возобладают более высокие и благородные побуждения: ты отомстишь за отцовскую честь, а злодейство твоей матери будет наказано!»
«Моя мать — не злодейка! — воскликнул Джерард, но больше ничего не сказал, ибо тысячи причин мешают ребенку высказывать все, что у него на уме: неопытность, уважение к старшим, непонимание последствий своих слов и страх перед могуществом власти, которой приходится противостоять. Лишь после паузы он пробормотал: — Я уважаю мать и скажу всему миру, что она заслуживает уважения». — «Богом клянусь, Джерард, — воскликнул сэр Бойвилл, разгневавшись, как гневаются родители, считающие, что детьми можно управлять как марионетками, когда дети осмеливаются проявлять собственную волю. — Богом клянусь, сэр, еще чуть-чуть, и я отвешу вам оплеуху! Довольно; не хочу тебя запугивать; завтра веди себя хорошо, и я все прощу».
«Простите меня сейчас, отец, — воскликнул Джерард и расплакался. — Простите и сжальтесь надо мной, ведь я не смогу исполнить вашу волю; я не сделаю ничего, что расстроило бы маму, она так меня любила — уверен, любит до сих пор, — и я никак не могу ей навредить. Завтра я никуда не пойду». — «Ушам своим не верю, — ответил сэр Бойвилл, изо всех сил пытаясь контролировать нараставший гнев. — Неужели ты настолько глуп и не понимаешь, что твоя проклятая мать не может больше претендовать на твою привязанность? И неужели я так мало значу для тебя, я, твой отец, который рассчитывает на твое послушание потому, что мое дело правое, не говоря уж о том, что я твой родитель? Ты ли не должен мне, ты ли не обязан оказать услугу? Похоже, я ошибся; думал, что ты умнее своих лет и есть в тебе мужская гордость, из-за которой ты с радостью отомстил бы за нанесенный мне ущерб и стал бы моим другом и союзником, отплатив за зло, совершенное твоей матерью! Я думал, ты сын, в чьих жилах течет моя кровь, кто готов доказать истинность своего рождения, встав на мою сторону. Ты что же, идиот или бастард, даже не понимающий, что такое честь?»
Джерард слушал его и плакал; слезы лились ручьем, но по мере того, как отец продолжал осыпать его оскорблениями, в нем пробуждался гордый мятежный дух; ему хотелось вскрикнуть: «Оскорбляй меня, ударь меня, но я не поддамся!» Однако он молча стоял перед родителем с мрачным, как туча, лицом и свирепым блеском в обычно кротких и печальных глазах. Сэр Бойвилл увидел, что не произвел на мальчика впечатления, на которое рассчитывал, но, не желая вновь слышать, как тот отказывается ему подчиняться, подытожил свою речь туманными, но жестокими угрозами о том, что ждет его в случае неповиновения: изгнание из родного дома, нищета и голодная смерть, презрение всего света и его, отца, проклятие; доведя себя до бешенства и проникнувшись искренним отвращением к стоявшему перед ним дрожащему, слабому, но все еще непокорному ребенку, он оставил его размышлять, не сомневаясь, что одержит верх.
Джерард тем временем думал совсем о другом. «Пару раз мне пришла в голову мысль броситься в его объятия и молить о снисхождении, — признался он мне потом. — Я хотел встать на колени и умолять пощадить меня; одного доброго слова хватило бы, чтобы покончить с нашим противостоянием, но я не услышал ни единого; и пока он неистовствовал, мне вдруг представилось, как я собираю цветочки и играю рядом с мамой в парке, а она поет, и я стал думать о ней и слушать ее пение, а о нем позабыл; и когда он сказал, что вышвырнет меня за дверь, я подумал: „Тогда я буду свободен и найду маму“. Даже сейчас я переполнен чувствами, но в детстве наверняка переживал это сильнее; эмоции ребенка намного ярче, чем у взрослого. Я и сейчас не могу припомнить другого случая, когда вихрь чувств настолько бы захватил меня, как при том разговоре с отцом, а ты ведь знаешь, какие бури порой бушуют в моей душе!»
Так Джерард описывал свои эмоции; отец велел ему выйти из комнаты, и он отправился размышлять о своей грядущей судьбе. Рано утром ему приказали готовиться к поездке в палату лордов. Отец не пришел; он думал, что мальчик напуган до смерти и не станет больше сопротивляться. Джерард и впрямь повиновался молча. Он ненавидел спорить с незнакомцами и слугами, а также подозревал, что, случись ему в открытую взбунтоваться, его потащили бы на слушание силой; его гордая душа противилась этой мысли. Он сел в карету; по пути мистер Картер, который поехал с ним, счел необходимым описать протокол и посоветовать, как себя вести. Джерард спокойно его выслушал и даже задал несколько вопросов о предварительных процедурах; мистер Картер объяснил, что его попросят принять присягу и после этого можно будет говорить только правду и ничего, кроме правды, поэтому нужно быть очень осторожным и ни в коем случае не лгать. При этих словах щеки Джерарда покраснели, но не от негодования, а как будто от удовольствия.
Прибыли на место; их провели в приемную, и они стали ждать, когда пэры их вызовут. Какие мучения пришлось вытерпеть мальчику, когда к нему стали подходить незнакомые люди! Кто-то заводил с ним разговор, кто-то просто глазел. Никому не было дела до его негодования, безысходности, горя и терзаний, которые сложно вытерпеть даже взрослому; они разрывали его душу во время неизбежного для присутственных мест досадного ожидания. Он сидел и не выказывал никакого сопротивления; на первый взгляд он был собран, лишь иногда щеки его вспыхивали, а губы дрожали и бледнели; лишь иногда его горло сжималось и слезы подступали к глазам, когда перед мысленным взором возникал образ его милой матери, ставшей теперь объектом всеобщего презрения и безразличия. Воображая муки и терзания, которым подверглась в эти минуты его хрупкая и тонкая душа, я часто поражаюсь, как он не сломался, как его рассудок устоял; последствия того дня ощущаются в нем до сих пор и, подобно солнечному затмению, омрачают его существование; шепот воспоминаний о пережитой агонии возвращается вкрадчивой мукой, не позволяя забыть. Один писатель сравнивал воздействие несчастий на добродетель с экстракцией аромата из цветочных лепестков: их давят под прессом, чтобы они отдали свое благоухание. Взгляни на Джерарда: он само благородство, сама добродетель и нежность; не этому ли часу тревог мы обязаны его превосходным характером? Если так, меня это отчасти утешает, но я все же не могу без боли вспоминать о том, что ему пришлось вытерпеть. Сам он признаёт, что именно эти мучительные переживания побудили его посвятить жизнь попыткам обелить имя матери. Является ли подобная преданность благом? Пока явной пользы не было.
