Оливер Голдсмит - Вэкфильдский священник
Онъ согласился, что такое сужденіе правильно, но намекнулъ, что здоровье моей дочери такъ уже надорвано, что едва ли она еще долго послужитъ мнѣ препятствіемъ къ освобожденію изъ тюрьмы.
— Но положимъ, продолжалъ онъ:- что вы рѣшились ни въ какомъ случаѣ не сдаваться племяннику; я все-таки не вижу, почему бы вамъ не обратиться съ этимъ дѣломъ къ его дядѣ, который пользуется во всей странѣ такимъ общимъ уваженіемъ и почетомъ? Совѣтую вамъ послать ему по почтѣ письмо, съ изложеніемъ всѣхъ мерзостей, надѣланныхъ вамъ его племянникомъ. И я готовъ ручаться жизнью, что черезъ три дня вы получите отвѣтъ.
Я поблагодарилъ его за совѣтъ и хотѣлъ немедленно ему послѣдовать; но у меня не было бумаги, а всѣ наши деньги, къ несчастію, съ утра были потрачены на съѣстные припасы. Однако, мистеръ Дженкинсонъ снабдилъ меня бумагой.
Всѣ три послѣдующихъ дня провелъ я въ тревожныхъ догадкахъ, какое впечатлѣніе могло произвести посланное мною письмо; но жена все время твердила мнѣ, что надо соглашаться на какія бы то ни было условія, лишь бы меня отсюда выпустили. Вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ говорили, что старшая дочь моя съ каждымъ часомъ становится слабѣе. Прошелъ и третій, и четвертый день, отвѣта на письмо все не было. И то сказать, трудно было ожидать успѣха отъ жалобы, приносимой совершенно постороннимъ человѣкомъ на любимаго племянника! Вскорѣ исчезла и эта надежда, подобно многимъ предыдущимъ. Однако, духъ мой все еще бодрствовалъ, хотя тѣснота и спертый воздухъ подтачивали мое здоровье, и въ особенности разбаливалась моя обожженная рука. Зато дѣтки не покидали меня и, сидя около меня, пока я лежалъ на соломѣ, поочередно читали мнѣ вслухъ или слушали мои наставленія и плакали. Но силы моей дочери истощались быстрѣе моихъ, и съ каждою новою вѣстью о ней мое безпокойство и горе увеличивались. На пятое утро, послѣ того, какъ было отослано мое письмо къ сэру Уильяму Торнчилю, меня встревожило извѣстіе, что она уже безъ языка. Теперь только я почувствовалъ всю тяжесть тюремнаго заключешя: душа моя рвалась наружу, туда, гдѣ страдала и умирала дочь моя, я жаждалъ быть при ней, утѣшить ее, поддержать, принять ея послѣднюю волю, указать ея душѣ путь къ небесамъ. Слѣдующая вѣсть гласила, что она при послѣднемъ издыханіи, а я не могъ доставить себѣ и слабаго утѣшенія поплакать надъ ней. Мой товарищъ по заключенію пришелъ вскорѣ съ послѣднею вѣстью: онъ взывалъ къ моему терпѣнію… она умерла! — Когда онъ пришелъ на другое утро, то засталъ моихъ маленькихъ дѣтей (они одни оставались при мнѣ), употреблявшихъ всевозможныя старанія утѣшить и ободрить меня. Они умоляли меня послушать ихъ чтенія и уговаривали не плакать, потому что я такой большой, что ужъ это стыдно.
— Вѣдь теперь сестра Ливи стала ангеломъ, папа? говорилъ старшій мальчикъ:- такъ за что же ты ее жалѣешь? Я бы очень хотѣлъ сдѣлаться ангеломъ и улетѣть изъ этого страшнаго мѣста, и папу взялъ бы съ собой.
— Да, прибавлялъ младшій, мой любимецъ:- на небѣ, гдѣ теперь сестра Ливи, гораздо лучше, чѣмъ здѣсь: тамъ все самые хорошіе люди, а здѣсь люди такіе гадкіе!
Мистеръ Дженкинсонъ прервалъ ихъ невинную болтовню замѣчаніемъ, что теперь, когда моей дочери не стало, пора серьезно подумать объ остальномъ семействѣ и постараться сохранить мою жизнь, которая подвергалась несомнѣнной опасности при постоянныхъ лишеніяхъ и отсутствіи здороваго воздуха. Онъ прибавилъ, что я теперь обязанъ откинуть всякую гордость и позабыть свои личныя неудовольствія ради благосостоянія тѣхъ, которые всецѣло отъ меня зависятъ; и что теперь, наконецъ, самое время, и здравый смыслъ и справедливость требуютъ того, чтобы я сдѣлалъ все возможное для умиротворенія своего землевладѣльца.
— Слава Богу! отвѣчалъ я, — у меня не осталось больше и тѣни гордости. Я былъ бы самъ себѣ ненавистенъ, если бы въ моемъ сердцѣ скрывались еще какіе либо признаки гордости и личныхъ неудовольствій. Напротивъ того, помня, что нашъ притѣснитель былъ членомъ моего прихода, я не теряю надежды современемъ представить его душу чистою передъ престоломъ Господиимъ. Нѣтъ, сэръ, я ни на кого не сержусь. И хотя онъ отнялъ у меня сокровище, болѣе драгоцѣнное, чѣмъ всѣ его богатства, хотя онъ и мое сердце разбилъ въ дребезги… Да, любезный другъ мой, плохо мнѣ, очень плохо и я чувствую себя въ полузабытьѣ отъ слабости, — и, однакожъ, все-таки не помышляю о возмездіи. Я готовъ одобрить его женитьбу, и если моя покорность можетъ быть сколько нибудь ему пріятна, доведите до его свѣдѣнія, что я раскаиваюсь въ томъ, что обидѣлъ его.
Мистеръ Дженкинсонъ взялъ перо и чернила, записалъ почти дословно мое приведенное выше извиненіе и заставилъ меня подписаться подъ этимъ документомъ. Потомъ мы позвали Моисея и поручили ему снести письмо къ мистеру Торнчилю, который былъ на ту пору у себя въ имѣніи. Сынъ мой пошелъ и часовъ черезъ шесть возвратился со словеснымъ отвѣтомъ. Онъ разсказалъ, что трудно было добиться свиданія со сквайромъ, потому что слуги отнеслись къ нему подозрительно и дерзко; но онъ увидѣлъ сквайра случайно, въ ту минуту, какъ онъ куда-то уѣзжалъ по дѣламъ своей свадьбы, назначенной черезъ три дня; Моисей сообщилъ намъ далѣе, какъ смиренно онъ подошелъ къ мистеру Торнчилю, какъ подалъ ему письмо и какъ сквайръ, прочитавъ его, сказалъ, что оно слишкомъ поздно пришло и теперь уже безполезно; что онъ знаетъ, какъ мы на него жаловались его дядѣ, знаетъ также и то, что наша жалоба встрѣчена была вполнѣ заслуженнымъ презрѣніемъ; чтобы отнынѣ за всѣми подобными дѣлами обращались бы къ его стряпчему, а не къ нему; но что, такъ какъ онъ весьма лестнаго мнѣнія о смышленности нашихъ барышень, то пусть онѣ и являются ходатаями за насъ, и для нихъ онъ, можетъ быть, что нибудь и сдѣлаетъ.
— Ну вотъ, сэръ, сказалъ я товарищу по заключенію, — видите теперь, каковъ нравъ у моего притѣснителя. Онъ умѣетъ быть въ одно и то же время шутливымъ и жестокимъ; но что онъ ни дѣлай, какъ крѣпко ни запирай меня, я скоро, очень скоро освобожусь. Я быстрыми шагами иду къ той обители, которая, по мѣрѣ приближенія къ ней, кажется мнѣ все прекраснѣе: надежда на нее просвѣтляетъ самыя печали мои, и я думаю, что хотя послѣ меня останется цѣлая семья безпомощныхъ сиротъ, но не будутъ онѣ безъ призора: найдется, вѣроятно, добрый человѣкъ, который протянетъ имъ руку помощи ради памяти ихъ бѣднаго отца; найдутся и такіе, что помогутъ имъ ради Отца Небеснаго.
Пока я говорилъ, въ дверяхъ показалась жена моя, которую я еще въ этотъ день не видалъ: въ глазахъ ея я прочелъ ужасъ, она тщетно пыталась говорить и не могла произнесть ни слова.
— Что ты, моя милая, воскликнулъ я, — не усиливай моего горя видомъ твоего отчаянія. Что-жъ дѣлать, когда ничѣмъ нельзя умилостивить нашего суроваго хозяина? Правда, что онъ осудилъ меня умереть въ этомъ жалкомъ углу; правда и то, что мы лишились безцѣнной нашей дочери! Ну, будемъ надѣяться, что остальныя дѣти послужатъ для тебя лучшимъ утѣшеніемъ, когда меня не станетъ.
— Мы и то потеряли дочь, еще болѣе драгоцѣнную! сказала она: — мою Софію, мое лучшее сокровище — схватили ее, утащили подлые грабители!..
— Какъ, сударыня! вскричалъ Дженкинсонъ:- миссъ Софію утащили? Не можетъ этого быть.
Она не отвѣчала, но, стоя съ остановившимся взглядомъ, вдругъ разразилась потокомъ слезъ. Тогда жена одного изъ заключенныхъ, вошедшая вмѣстѣ съ ней и бывшая свидѣтельницей происшествія, дала намъ болѣе опредѣленныя показанія. Оказалось, чтой она, вмѣстѣ съ моей женой и дочерью, пошла прогуляться по большой дорогѣ; когда онѣ зашли немного за околицу селенія, навстрѣчу имъ мчалась почтовая карета, запряженная парой лошадей, которая, поровнявшись съ ними, внезапно остановилась: изъ нея выскочилъ очень хорошо одѣтый господинъ, но не мистеръ Торнчиль, ухватилъ мою дочь за талію, насильно посадилъ ее съ собою въ карету, приказалъ кучеру скорѣе ѣхать дальше, и въ одну минуту они скрылись изъ вида.
— Теперь, воскликнулъ я, — покончены мои счеты съ судьбою, и на землѣ ничто больше не въ силахъ нанести мнѣ новаго удара. Какъ! Ни одной не осталось? Ни одной ты мнѣ не оставилъ, чудовище? Дитя мое милое, ближайшая моему сердцу! Прелестная какъ ангелъ и разумъ у ней былъ ангельскій… Поддержите кто нибудь несчастную жену мою, — она упадетъ… Ни одной не осталось у насъ! и одной!
— Охъ, дорогой мой! говорила жена:- ты, видно, еще больше моего нуждаешься въ утѣшеніи. Велики наши бѣдствія; но я все претерплю, и даже худшее, лишь бы ты былъ спокойнѣе. Хотя бы лишиться всѣхъ дѣтей и всего остального въ мірѣ, но ты остался бы со мною.
Сынъ мой, бывшій тутъ же, пытался утѣшить ее: онъ ободрялъ насъ и выражалъ надежду, что еще будетъ за что благодарить Бога.
— Дитя мое! сказалъ я ему:- ищи хоть по всему міру, ты не найдешь ничего, что могло бы теперь доставить намъ счастіе. Ни одного свѣтлаго луча не видать намъ въ этомъ свѣтѣ, и лишь за гробомъ вся наша надежда на отраду.
