Джозеф Конрад - Негр с «Нарцисса»
— Я вернусь завтра утром насчет рубок. Не позволяйте там трогать ничего до моего прихода, сторож! — крикнул он.
Наконец и он — образцовый подшкипер — спустился на берег.
Люди тотчас же рассыпались, прикоснувшись к разъединяющей земле; однако они сошлись еще раз в корабельной конторе.
— «Нарцисс» расплачивается, — кричал перед стеклянной дверью обшитый позументом старик с гербом и инициалами на фуражке. В помещение сразу ввалилась куча народа, хотя многие опоздали. Комната была большая, выкрашенная белой краской и совершенно голая. Стойка, на которой возвышалась решетка из медной проволоки, ограждала часть пыльного пространства; за ней сидел клерк с рыхлым и дряблым лицом и пробором посередине головы. Его бегающие глаза блестели, а быстрые порывистые движения напоминали птицу в клетке. Бедный капитан Аллистоун, тоже запрятанный за решетку, сидел перед маленьким столиком, на котором были разложены столбики золота и ведомости. Он, казалось, был подавлен своим пленом. Другая птица из управления порта торчала на высоком стуле около двери. Это была старая птица, которая не обижалась на зубоскальство возбужденных моряков.
Команда «Нарцисса», разделившись на кучки, рассыпалась по углам. На них были новые береговые костюмы, франтовские куртки, имевшие такой вид, словно их вырубили топором, лоснящиеся брюки, точно сделанные из мятого листового железа, фланелевые рубахи без воротников, блестящие новые сапоги. Они похлопывали друг друга по плечам, спрашивая: «Где ты провел эту ночь?» Весело шептались, шлепали себя по бедрам и топали, то и дело разражаясь подавленными взрывами смеха. У большинства были чистые сияющие лица. Один или двое имели неряшливый и печальный вид. Оба молодых норвежца выглядели опрятно и добродушно, и, казалось, представляли собой весьма многообещающий материал для ласковых леди-патронесс Скандинавского убежища. Вамимбо, по-прежнему, в рабочем костюме, грезил посреди комнаты, вытянувшись во весь свой могучий рост. При входе Арчи он очнулся для улыбки. Но хорошо выспавшийся клерк вызвал первое имя, и выплата началась.
Матросы один за другим подходили к кассе, чтобы получить жалованье за свой славный, и невидный труд. Одни заботливо загребали монеты своими широкими ладонями и доверчиво совали их в карманы брюк; другие, повернувшись спиной к столу, с трудом пересчитывали огрубелыми пальцами получку.
— Правильно? Подпишите расчет. Здесь, здесь, — нетерпеливо повторял клерк. «Что за идиоты эти моряки», — думал он.
Подошел Сингльтон, почтенный и, как всегда на суше, не уверенный в дневном свете; коричневые капли табачного сока пачкали его девственно белую бороду; его руки, никогда не знавшие нерешительности при ярком свете открытого моря, едва нашли маленькую кучку золота в глубоком мраке конторы.
— Не умеете писать? — спросил шокированный клерк. — Тогда поставьте крест. — Сингльтон с трудом вывел неуклюжий крест и посадил кляксу. — Что за отвратительное животное, — пробормотал клерк.
Кто-то открыл Сингльтону дверь, и моряк нетвердо вышел через нее, даже не взглянув на нас.
У Арчи оказался бумажник. Его поддразнивали. У Бельфаста был дикий вид, точно он успел уже побушевать за эту ночь в одном или двух кабаках. Он проявлял признаки волнения и выразил желание поговорить с капитаном частным образом. Шкипер был удивлен. Они стали разговаривать через проволоку, и мы слышали, как капитан сказал:
— Я передал все в портовое управление.
— Я хотел бы получить что-нибудь из его вещей, — бормотал Бельфаст.
— Но это невозможно, мой милый; сундук закрыт, запечатан и сдан Морскому Ведомству, — объяснял шкипер, и Бельфаст отошел с опустившимся ртом и печальными глазами. Мы услышали, как шкипер, в перерыве между делом, говорил клерку: «Джемс Уэйт… скончался… Не нашли никаких бумаг… Ни родни, ни связей… Управление должно удержать его жалованье».
Вошел Донкин. Он запыхался и имел важный и чрезвычайно деловитый вид. Он прямо подошел к столу и оживленно заговорил с клерком, который принял его за интеллигентного человека. Они дружески проверили вместе расчет.
Капитан Аллистоун заявил:
— Я дал о вас плохой отзыв, — сказал он спокойно.
Донкин возвысил голос:
— На черта мне ваш отзыв? Оставьте его себе. Я устроюсь теперь на берегу. — Он повернулся к нам. — Довольно с меня проклятущего моря, — сказал он громко. Все посмотрели на него. Он был хорошо одет, имел довольный вид и чувствовал себя непринужденнее, чем кто-либо из нас; он самоуверенно уставился на нас, наслаждаясь эффектом, произведенным этой декларацией. — Да, у меня немало состоятельных друзей. Это, пожалуй, будет почище вашего жалованья. Но я человек. Вы все — таки товарищи. Кто пойдет со мной выпить?
Никто не двинулся. Наступило молчание, молчание застывших лиц и окаменелых взглядов. Он подождал минуту, горько улыбнулся и направился к двери. Там он снова обернулся к нам лицом.
— Не желаете, лицемеры проклятые? Нет? Что я вам сделал? Разве я задирал вас? Разве оскорблял? Разве… Не желаете выпить? Нет?.. И подыхайте от жажды, собачьи дети. У каждого из вас меньше смекалки, чем у клопа. Помои вы, вот что! Работайте и подыхайте с голоду.
Он вышел и хлопнул дверью с такой силой, что старая птица портового управления чуть не свалилась со своего насеста.
— С ума спятил, — сказал Арчи.
— Нет, нет, он пьян, — слезливым голосом утверждал Бельфаст, уныло слоняясь вокруг.
Капитан Аллистоун улыбнулся, задумчиво глядя на очищенный стол.
Снаружи, на Тауэр Хилл, они остановились, хлопая глазами и неуклюже толпясь на одном месте, точно ослепленные непривычным тусклым светом или смущенные таким множеством людей. Этих людей, умевших слышать друг друга сквозь вой шторма, оглушал и рассеивал теперь глухой гул озабоченной земли.
— К «Черной Лошади»! К «Черной Лошади»! — крикнул кто — то, — Давайте-ка выпьем на прощание.
Они перешли дорогу, цепляясь друг за друга. Только Чарли и Бельфаст, отделившись, направились в другую сторону. Я нагнал их и увидел, как краснолицая загорелая женщина в серой шали с седыми пушистыми волосами бросилась на шею Чарли. Это была его мать. Она захлебывалась над ним.
— О мой мальчик, мой мальчик!
— Пусти, — говорил Чарли, — пусти, мать!
Я как раз в это время проходил мимо него, и он послал мне поверх растрепанной головы всхлипывающей женщины комическую улыбку и иронический взгляд. Этот взгляд, однако, был так мужествен и глубок, что свел на нет все мое знание жизни. Я кивнул и прошел, но слышал, как он добродушно повторил снова:
— Если ты пустишь меня на минуту, я побегу вспрыснуть получку.
Через несколько шагов я нагнал Бельфаста. Он с трепетным энтузиазмом схватил меня за руку.
— Я не могу пойти с ними, — бормотал он, указывая кивком на нашу шумную команду, которая медленно двигалась по противоположному тротуару. — Как подумаю о Джимми… Бедняга Джимми… Как подумаю о нем, так и отшибает всякую охоту к вину. Ты тоже был его другом… Но ведь это я вытащил его, правда? И короткая же у него была шерсть! Да! Это я украл тот проклятый пирог… Он не хотел уйти, он не хотел уйти ни за что! — Бельфаст разразился слезами. — Я никогда не тронул его пальцем… никогда… никогда… — всхлипывал он, — Он пошел, когда я сказал… как… как… овечка.
Я мягко высвободился из его объятий. Припадки слезливости обыкновенно кончались у Бельфаста дракой, а я совсем не хотел переложить на себя бремя его безутешного горя. Кроме того два рослых полисмена, стоявших поблизости, уже давно бросали на нас неодобрительные и неподкупные взоры.
— Прощай, — сказал я и ушел.
Но на углу я остановился, чтобы взглянуть в последний раз на команду «Нарцисса». Они нерешительно и шумно топтались на широких плитах перед Монетным двором. Они направлялись в «Черную Лошадь», где люди в меховых шапках со свирепыми лицами, в одних жилетках, наделяли из лакированных бочонков получившие расчет команды южных кораблей иллюзией силы, покоя и счастья, иллюзией великолепия и поэзии жизни. Издали я видел, как они, весело блестя глазами и делая нелепые жесты, обсуждали что-то, в то время, как море жизни беспрерывно, никем не замечаемое, бурлило в их ушах. Неторопливо покачиваясь там на белых плитах, среди суеты и шума улицы, они казались существами другой породы, затерявшимися, одинокими, забытыми и обреченными; они напоминали отверженных, беспечных и веселых отверженных, безумных отверженных, пляшущих во время бури на самом краю предательской скалы. Гул города напоминал грохот разбивающихся бурунов, безжалостный и сильный, властный и жестокий. Но облака над головой разорвались. Поток солнечного света брызнул на стены грязных домов. Темная группа моряков, залитая солнечным светом, двинулась дальше. Влево от них вздыхали деревья Тауэр Гардена. Камни Тауэра блестели и, казалось, шевелились в игре света, словно оживившись вдруг воспоминаниями о всех великих радостях и горестях прошлого, о воинственных прототипах этих людей. Они помнили отряды для принудительной вербовки, крики возмущения, вопли женщин у берегов реки и радостные крики мужчин, приветствовавших победу. Сияние неба спускалось? точно дар благодати, на грязь земли, на полные воспоминаний немые камни, на алчность и эгоизм, на озабоченные лица забывчивых людей. Вправо от темной группы моряков грязный, омытый потоками света, фасад Монетного двора выступил на минуту, ослепительный и белый, точно сказочный мраморный дворец. Команда «Нарцисса» скрылась из виду.
