Джером Джером - Пол Келвер
С седобородым джентльменом мы разговорились при следующих обстоятельствах. Как-то я гулял в парке Виктории — летом я оттуда буквально не вылезал. Был ясный, тихий вечер; забыв все на свете, я бродил по дорожкам, и лишь сгущавшиеся сумерки вернули меня на грешную землю; я стал размышлять, не пора ли ужинать, и решил узнать точное время. Я огляделся. Народу в парке уже не было, и лишь на дальней скамейке сидел какой-то человек, задумчиво смотревший на пруд, на гладкой поверхности которого играли блики заката. Я подошел поближе. Он не заметил меня. Что-то в нем меня заинтересовало, хотя непонятно, что именно; я подсел к нему. Это был красивый и крепкий мужчина; его серые глаза светились волшебным светом, волосы были черные с проседью, а борода совсем седая. Он мог бы сойти за капитана дальнего плавания — их много жило по соседству с парком — если бы не руки, белые, нежные, почти женские. Он сидел, задумчиво оперевшись на трость, и вдруг повернулся ко мне. В седых усах мелькнула улыбка, и я пододвинулся поближе.
— Простите, сэр, — сказал я немного погодя. — Вы не скажете, который час?
— Без двадцати восемь, — ответил он, взглянув на часы. Голос его располагал к себе еще больше, чем красивое лицо. Я поблагодарил, и мы погрузились в молчание.
— Тебе не пора домой? — вдруг спросил он. |
— Что вы, сэр! Мне до дому десять минут ходьбы, я живу вот там, — и я махнул рукой в сторону задымленного горизонта. — Ужин у нас в половине девятого, так что время еще есть, Мне этот парк нравится, — добавил я. — Я часто гуляю здесь вечерами. Даже не гуляю, а просто сижу.
— А почему тебе нравится просто так сидеть? — спросил он. — Скажи, если не секрет?
— Не знаю, — ответил я. — Здесь хорошо думается.
Что со мной творится? Обычно я стесняюсь незнакомцев, в их присутствии двух слов связать не могу; но, похоже, волшебное сияние его глаз развязало мне язык.
И я поведал ему, как меня зовут, и где я живу, и какая это шумная улица, и что даже вечером, когда тебя посещают умные мысли, нельзя сосредоточиться — так там все орут.
— А вот матушка сумерек не любит, — признался я. — Как вечер — она сразу же плакать. Но матушка — женщина, к тому же не очень молодая, и у нее столько забот. Я думаю, тут дело в другом.
Он положил ладонь на мою руку. Мы сидели совсем рядом.
— Господь создал женщину слабой, чтобы мы, мужчины, учились быть нежными, — сказал он. — Но ты-то, Пол, ведь любишь сумерки?
— Конечно, — ответил я. — Даже очень. А вы?
— А почему ты их любишь? — поинтересовался он.
— Как бы это объяснить? — сказал я. — Тебя посещает Муза.
— Какая такая Муза?
— Ну, разные фантазии, — объяснил я. — Видите ли, когда я вырасту большим, то стану писателем и напишу книгу.
Он крепко пожал мне руку и сказал;
— А знаешь, ведь я тоже писатель.
И тут-то я понял, что влекло меня к нему.
Впервые я вкусил радость общения с коллегой, который не хуже тебя разбирается в тонкостях ремесла. Я назвал ему своих любимых писателей — Вальтера Скотта, Дюма, Гюго; оказалось, что и он их любил, — это привело меня в восторг; мы сошлись на том, что жизнь надо изображать без прикрас, а лучшие романы — это не те, где герои произносят длинные нудные речи, а те, где описываются события.
— Мне попадались книги, где все — сплошное вранье, — признался я. — Например, индийские сказки. Уж больно там все красиво. Матушка говорит, что если будешь читать всякую чепуху, то писателя из тебя не получится.
— Что ж, Пол, так уж мы устроены, — ответил он. — Никому не нравится, когда все чересчур красиво. А сейчас ты что читаешь?
— Прочел пьесы Марло, а теперь читаю «Исповедь» Де Куинси.
— И ты их понимаешь?
— Конечно, — ответил я. — Мама говорит, что чем больше такие книги читаешь, тем больше они нравятся! Вот научусь писать — хорошо-хорошо, — признался я — и буду зарабатывать кучу денег.
Он улыбнулся.
— А как же «искусство для искусства»?
О таковом мне слышать не приходилось.
— А что это такое? — недоуменно спросил я.
— В нашем с тобой деле, Пол, это значит, — ответил он, — что книгу надо писать исключительно для собственного удовольствия, не думая о деньгах, о славе и прочей мишуре.
Эта мысль меня несколько озадачила.
— А что, много на свете таких писателей? — поинтересовался я.
Он расхохотался. Смеялся он от всей души. Его смех звенел в парке, и эхо повторяло его на все голоса; хохотал он так заразительно, что я не выдержал и стал смеяться вместе с ним.
— Тсс! — он сделал испуганное лицо и опасливо огляделся — не подслушивает ли нас кто. — Между нами, Пол, — зашептал он, придвинувшись ко мне поближе, — таких писателей вообще нет, все это одни разговоры. Но вот что я тебе скажу, Пол, это тайна ремесла, и запомни ее на всю жизнь; писать надо так, как, кроме тебя, никто не пишет, иначе не видать тебе ни денег, ни славы. Ты должен быть хорош по-своему, а не как другие. Запомни это, Пол.
Я пообещал.
— И нельзя думать только о славе и деньгах, Пол, — вдруг став серьезным, добавил он. — Деньги и слава — это, что ни говори, вещи приятные, и не верь тем лицемерам, которые говорят, что презирают их. Но если ты будешь писать только ради денег, — я тебе не завидую. Есть множество других, более легких способов зарабатывать деньги. Но, надеюсь, не только деньги влекут тебя?
Я задумался.
— Матушка говорила, — вспомнил я, — что это очень благородное призвание. И писатель должен гордиться тем, что умеет писать книги, — ведь они доставляют людям радость, помогают им забыть свои горести, и что писателем может быть только хороший человек — ведь плохой человек не может учить других.
— А у тебя получается быть хорошим, Пол?
— Я стараюсь, — ответил я, — да не всегда у меня выходит. Детям трудно быть хорошими. Вот когда мы вырастем, — дело другое.
Он улыбнулся, но на этот раз не мне, а своим мыслям.
— Да, трудно быть хорошим, пока не вырастешь. Вот когда мы все вырастем, дело другое. — Подобное замечание в устах седобородого господина звучало несколько странно.
— А что еще твоя матушка говорила о писателях, ты не помнишь? — сказал он.
Я стал вспоминать.
— Она сказала, что тот, кто написал великую книгу, величием своим затмит любого короля; что этот дар дается не кому попало, а лишь тем, кого отметил Господь, и что писатель не должен забывать, что он слуга Божий.
Некоторое время он сидел, задумчиво опершись подбородком о кисти рук, покоящихся на золотом набалдашнике трости. Затем он повернулся, положил мне руку на плечо и, глядя мне в глаза, сказал:
— Твоя матушка, Пол, очень умная женщина. Постарайся запомнить ее слова. Когда станешь взрослым, они выведут тебя на верный путь; и не слушай, что там болтают о литературе в гостиных.
Он помолчал, а затем спросил меня:
— А кого из современных авторов ты читаешь? Теккерей, Булвер-Литтон, Диккенс — знаешь таких?
— Я читал «Последнего барона», — похвастался я. — Я даже ходил в Барнет и видел ту самую церковь. А еще я читал мистера Диккенса.
— Ну и как тебе мистер Диккенс? — спросил он, хотя и было видно, что до мистера Диккенса ему и дела нет; он набрал камушков и, тщательно целясь, бросал их в воду.
— Мне он очень нравится, — сказал я; — Он так смешно пишет!
— Смешно? — переспросил незнакомец; от удивления он даже перестал швырять камушки.
— Ну, не всегда смешно, — объяснил я. — Но смешные места мне нравятся больше. Знаете, однажды мистер Пиквик…
— И дался вам этот мистер Пиквик, — пробормотал он.
— А вам он разве не нравится? — изумился я.
— Да не то что не нравится, а как-то надоел, — ответил он, — А матушке твоей мистер Диккенс нравится?
— Не всё. Когда он пишет смешно, то нет, — объяснил я. — Ей кажется, что местами он…
— … вульгарен, — перебил он, и в голосе его звучала досада. Именно это матушка и сказала. Но откуда он: мог это знать?
— Видите ли, — пояснил я. — Матушка у меня не из смешливых. Она даже отцовских шуток не понимает.
Он опять рассмеялся.
— А там где Диккенс не вульгарен, он ей нравится??
— Еще как! — ответил я. — Она говорит, что он может писать красиво, когда захочет.
Сумерки сгущались, Я опять спросил его, который час.
— Шестнадцать минут девятого, — ответил он, взглянув на часы.
— Жаль, — ответил я, — но мне пора.
— И мне жаль, Пол, ответил он, — Кто знает, может, еще и встретимся. До свидания. — И протянул мне руку. — А ведь ты так и не спросил, как меня зовут.
— Неужели? — удивился я.
— В том-то все и дело, — ответил он. — И это позволяет мне надеяться, что из тебя выйдет толк. Ты весь в себе, Пол, а это начало любого искусства.
Но имени своего он так и не назвал.
— Представлюсь в следующий раз, — сказал он. — До свидания, Пол! Удачи тебе!
