Илья Штемлер - Архив
– Вначале расстроится, потом, думаю, согласится со мной, – спокойно прервал Колесников.
– В своем письме вы коснулись не только Софьи Кондратьевны. По-вашему, многие не на своем месте.
– Я не писал, что Софья Кондратьевна не на своем месте, – дернулся Колесников. – Наоборот. Она опытный специалист…
– К примеру, Чемоданова, – произнес порученец забавную фамилию.
– А что Чемоданова? – встрепенулся Колесников.
– Тоже… что-то такое…
– Ничего подобного! – воспротивился Колесников. – Как раз Чемоданова… у нее такое же аховое положение, что и у меня. Она вполне может стать начальником отдела использования, вместо Шереметьевой. И это было бы справедливо. А почему-то назначили Шереметьеву. Более того, Шереметьева совмещает и должность заведующей читальным залом.
– На полставки, – заметил Мирошук.
– Вот, – подхватил Колесников. – А у нее муж военный. Майор.
– Вижу, вы всерьез изучили досье своих товарищей, – не удержался Шелкопрядов.
– А меня куда вы рекомендуете деть?! – почти расположительно спросил Мирошук и улыбнулся. – На вахту? Во вневедомственную охрану?
Теперь неугомонный бесенок оказался в пепельница которую почему-то подобрал со стола Мирошук. Бесенок смотрел на Колесникова удивленным взором и покачивал укоризненно остроконечной башкой. Колесников не выдержал искушения:
– Как можно?! – воскликнул он с комическим ужасом. – В охрану? Ведь у них же оружие!
– Вот оно что?! – засмеялся Мирошук и подмигнул Шелкопрядову. – Мне доверили руководство архивом, огромными ценностями. А вы отказываете доверить оружие, да?
– Да, – кротко кивнул Колесников. – И я об этом написал в своем письме.
Со стороны Гальперина раздался звук, похожий на сдавленный смех. Придерживая полы пиджака, Гальперин заворочался и стал тяжело и шумно извлекать себя из глубокого дивана. С первой попытки не получилось, и Гальперин покорился. Он остался на месте, с интересом наклонив крупную голову в сторону Колесникова. Казалось, он только сейчас обратил внимание на присутствие архивиста… Мирошук ходил по кабинету мелкими суетными шажками, бросая никому не адресованные рваные фразы:
– Все время на работе… Приступили к ремонту лестниц и общественных служб. Завез краску, мел… Выставка по рабочему движению получила грамоту обкома… Василий Михайлович лично одобрили… Это ж надо, мальчишка… Только о работе, о работе… Оказывается, коту под хвост… На всех у него досье… Все плохие, он один хороший…
– – Успокойтесь, Захар Савельевич, – урезонил Шелкопрядов. – Архив на хорошем счету.
– И будет на хорошем счету, – Мирошук резко остановился, словно выключил мотор, улыбнулся. – Евгений Федорович, дорогой. Ну что вы так? Сразу письмо, сразу жалобы.
– Почему сразу? – принял Колесников дружеский тон директора. – Я был у вас. Просил, объяснял. Писал заявления, вы помните? Вы сказали, что нет возможности пересмотреть оклады.
– Их и сейчас нет, – прервал Мирошук. – Но если быть честным до конца… Что я вам предложил, а? Вспомните.
Колесников замялся, пытаясь вспомнить последнюю беседу с директором, прошло почти полгода.
– Я вам сказал, уважаемый Евгений Федорович, ваш вопрос целиком в компетенции заведующей отделом Софьи Кондратьевны Тимофеевой. В отделе есть свободные вакансии. Пусть Тимофеева и решает, что ей выгодней, – набрать дополнительных сотрудников или разделить свободные деньги между теми, кто уже работает. Если, разумеется, это не скажется на отдаче. Верно?
– Ну, верно, – нехотя вспомнил Колесников.
– Вот. Верно. Так что, какие претензии ко мне? И ваш остракизм по отношению к директору… Хотели прославить меня в управлении? – Мирошук сделал едва уловимую паузу и добавил: – Все хотят прославить меня в управлении.
Гальперин подобрал дерзко вытянутые ноги и с шумом втянул воздух.
– Не будем об этом, – недовольно проговорил Шелкопрядов.
– Нет, нет… Что вы?! – осекся Мирошук. – Евгений Федорович ворвался в кабинет, точно жандармский ротмистр.
Колесников усмехнулся. Недавно в вечерней газете появилась заметка «Из секретов архива». Судя по корявому изложению материала, вряд ли к ней приложил руку Гальперин. Всего вероятней, то был единоличный потуг Мирошука, решившего пресечь злословия в свой адрес.
– Кстати, Александр Авенирович, – обратился Мирошук к порученцу. – Я недавно разыскал любопытный материал. Из истории Третьего отделения.
От дивана вновь донесся скрип, шорох, сопение и еще какие-то сложные нутряные звуки – Гальперин вызволял себя из кожаного плена. Наконец он поднялся. Тяжелый, головастый, брюки в гармошку, в неизменном кургузом пиджачишке. Знакомо потер толстыми короткими пальцами, словно пытаясь что-то вспомнить. И, ничего не сказав, направился к двери.
Мирошук и Шелкопрядов провожали его взглядом.
Перед дверью Гальперин задержался и, не поворачивая головы, проговорил глухим, низким голосом:
– Значит, вы… хотите согласовать это с райкомом и горкомом, – в тоне его звучали усталость и сарказм. – Дадите телеграмму в Центральный Комитет.
– Да. Я позвоню, проконсультируюсь, – помедлив, терпеливо ответил Мирошук. – Я сообщу вам немедленно, поверьте… Поймите меня правильно. Ирония тут неуместна.
Гальперин кивнул. И, не простившись, вышел из кабинета.
В наступившей тишине Колесников уловил какое-то изменение настроения, облегчение, что ли… Он заметил мимолетный взгляд, которым обменялись между собой Мирошук и порученец Шелкопрядов.
И почувствовал себя неловко, сам не зная почему… Казалось, о нем.забыли. Он, высокий, неуклюжий, нелепо торчал где-то между столом и дверью, повернув лицо в сторону окна.
2
Дежурство по квартире падало на каждую шестую неделю. Надо убрать кухню, конуру под названием «ванная комната», туалет и еще сдавленный стенами коридор, куда выходило восемь дверей…
Чемодановой повезло, свое дежурство по графику она сдавала добродушной Майе Борисовне, женщине давно не молодой, но крепкой, большой чистюле и матери двух холостых «лобанов» – Мики и Шуни. Оба сына работали шоферами. Поэтому все простенки и закутки коридора были заставлены мелким автомобильным барахлом, дисками, домкратами, банками, особо выделялся новый кардан. Чемоданову это устраивало – не надо было вылизывать коридор, всегда есть отговорка… И Мика и Шуня в свое время имели виды на соседку, подсылая сватьей Майю Борисовну, но, получив решительный отказ, не озлились, а сохранили дружеское расположение… Что нельзя сказать о других соседях, объединенных коммунальным житьем. Особенно неуживчив был бывший комендант оперного театра Сидоров, мужчина невзрачный, с миниатюрным личиком и тонким сварливым голосом. Ему больше всех мешали автомобильные детали, а карданный вал доводил его до неистовства.
– Так сколько лет еще мы будет терпеть в квартире гараж? – сипел Сидоров.
– Мне, например, не мешает, – уклончиво отвечала Чемоданова, гоняя швабру по драному кухонному линолеуму.
– Конечно. Вы целыми днями в своем архиве, – хныкал Сидоров. – А что делать пенсионеру? – Сидоров и не заметил, как на кухне появилась Майя Борисовна, квадратная гражданка с базедовыми светлыми глазами.
– Когда вы лежали после операции, Сидоров, мои мальчики привозили вам лекарства, как родному отцу! А Шурка достал мумие аж в самом Пенджикенте! – с ходу вступила в разговор Майя Борисовна. – Теперь вы спотыкаетесь о какие-то штуки, которые лежат в коридоре и никому не мешают. Кроме вас. Ну так обойдите!
– Я и обхожу… Я ведь ничего не имею против, Майя Борисовна, – пристыженно заюлил бывший комендант оперного театра. – Но квартира не гараж.
Вообще-то их квартира была не худшим вариантом коммунального общежития. И радовалась Чемоданова своей комнате безмерно, особенно в первое время. До этого она жила в вагоне, что стоял на забытых фабричных путях, и занимала купе. Вместе с ней в вагоне проживало четыре семейства и несколько одиночек, все рабочие трикотажной фабрики. Давно это было, двенадцать лет назад, сразу после окончания исторического факультета пединститута. И прожила на колесах более трех лет. Даже привыкла… Но ей повезло. В архиве кинофотодокументов работала одна сирота-старушка. Когда старушке совсем стало невмоготу, Чемоданова подрядилась ухаживать за ней. И прижилась. Обязанности свои, опекунские, выполняла сердечно и с добротой, старушка была довольна. Тогдашний директор Архива истории и религии, бывший милицейский чин, человек невредный, приложил старание и прописал Чемоданову у старушки. Шло время, старушка преставилась, и Нина Чемоданова оказалась хозяйкой двадцативосьмиметровой комнаты с тремя окнами… Надо сказать, что мебелишко у покойной было весьма приличное, несмотря на древность. Особенно внушительным казался буфет, размером с купе вагона. Да и в буфете оставалось кое-что из прошлой жизни старушки, а иные вещицы к тому же имели ценность, Нине Чемодановой повезло… Она поставила старушке солидный мраморный памятник с цветником, сочинила теплую эпитафию, чем вызвала в отделе недоумение – лучше употребила бы деньги на что-нибудь полезное, а старушке и раковинка цементная подошла бы. Но у Чемодановой была своя точка зрения.
