Жорж Санд - Исповедь молодой девушки
И в подобных мечтах, — я должна здесь все поведать, — я представляла себе друга, товарища, супруга, такого, как Фрюманс, бедного, неизвестного, стоического, занятого физическим трудом при свете солнца и умственным в тишине ночей. Человека действительно сильного и смелого, самозабвенно отдавшегося своей цели, закаленного в Стиксе[21] и гораздо более счастливого сознанием исполненного долга, чем всеми обольщениями славы и богатства. Сей призрак, похожий на Фрюманса, все-таки не был им, он и не мог быть им, ибо он любил Женни, да, кроме того, я и сама не хотела, чтобы это был он. Но тот, кто не был похож на него, не казался мне достойным моего доверия и уважения.
Но это умственное увлечение не было, однако, чем-то постоянным. Я должна сказать здесь всю правду или по крайней мере все, что я знаю об этой загадочной странице моей жизни. Я проводила дни, недели, месяцы, совсем не думая о Фрюмансе, а когда я все-таки думала о нем, то всегда все с большим и большим душевным спокойствием. Женни мне о нем почти не напоминала. Еще больше, чем я, погруженная в свои повседневные дела, она, казалось, совсем не думала о нем, а если ей и случалось обмолвиться о нем, то это всегда касалось каких-то реальных мелочей или чего-то не связанного лично с нею. С каждым уходящим днем возможность их брака казалась ей все более невероятной. Она начала вести счет своим годам, и если я говорила ей, что она гораздо красивее меня и почти так же молода, она пожимала плечами и отвечала:
— О чем тут говорить? Ведь мне тридцать три года!
Впоследствии я хорошо поняла, почему Женни всей своей нравственной силой, которой она была наделена столь щедро, отстраняла от себя мысль о любви. Видя, что мне по моему характеру и создавшемуся положению не так-то легко выйти замуж, она не хотела, чтобы я стала свидетельницей или просто помыслила о счастье, столь от меня далеком. Ей почти удалось заставить меня забыть, что Фрюманс, несмотря ни на что, все-таки стремится к этому счастью и в бесконечном ожидании его находит удовлетворение, достойное их обоих.
Я пробовала подражать этим двум избранным существам и полностью отрешиться от себя, чтобы жить лишь чувством долга. Увы! Я была слишком молода, чтобы без всяких усилий и рецидивов былой болезни осуществить столь огромную жертву. Мной овладела скука, подумать только — скука в жизни такой энергичной и деятельной, как моя! Ну да, конечно, это была скука. Бывали мгновения, когда самые увлекательные книги валились у меня из рук, как будто они были тяжелые, как горы. Во время прогулок мною иногда овладевало яростное желание перепрыгнуть через пропасть или кинуться ничком в траву и зарыдать. По ночам я видела, как какой-то бесформенный и безымянный призрак склоняется надо мной и вырывает перо из моих рук. Этот призрак неотступно был около меня, и я слышала, как он шепчет мне на ухо:
— Берегись! Между путем, которым ты шла раньше, и тем, который ты должна будешь избрать теперь, лежит целая пропасть, и новый путь не приведет тебя никуда.
Наконец наступил день, когда я почувствовала, что так напугана этим наваждением, что в надежде избавиться от него решила броситься в объятия Мариуса — головокружительный шаг от сознания безвыходности своего положения!
XXXIV
Он покончил со своей любовной интрижкой в Тулоне и стал снова постоянно бывать у нас. Эта мимолетная вылазка в мир увлечений ничуть не изменила его. Он говорил мне, как раньше, как всегда:
— Счастье — это отсутствие забот, это отрицательное состояние.
Я в последний раз выслушала его незыблемые теории, немножко позавидовала его невозмутимому равнодушию и, вдруг набравшись храбрости, с грустью спросила, не думает ли он, что мы с ним в один прекрасный день можем осуществить его мечту. Он, казалось, был необычайно удивлен.
— Ах, вот что! — ответил он с каким-то нервическим смехом. — Надеюсь, ты не собираешься сказать мне, что влюблена в меня?
— Будь спокоен, я отнюдь в тебя не влюблена. Я знаю тебя и знаю теперь себя в достаточной степени, чтобы видеть, что о браке можно говорить так же, как и о любой другой реальной вещи. Думал ли ты когда-нибудь о том, что мы могли бы пожениться, если б того захотели?
— Это не так легко, как ты думаешь. Я равен тебе по происхождению, а женитьба сделала бы меня равным тебе и по состоянию. Но твоя бабушка, которая сама уже больше ничего не решает, но, может быть, еще лелеет для тебя какие-то тщеславные надежды, должна будет ждать, что скажешь ты, чтобы решиться на это.
— Это означает, что все зависит от меня.
— И от меня, если угодно!
— Несомненно, об этом-то я тебя и спрашиваю. Ты будешь рад стать моим мужем?
— Погоди, дай мне подумать.
— А, так, значит, это в первый раз! Ну, будь же искренен!
— Я хочу быть искренним. Я думал об этом уже сотни раз. Иначе и быть не могло. Ты, конечно, та, которую я люблю больше всех на свете, но это отнюдь не означает, что я умру от отчаянья, если ты выйдешь замуж за кого-то другого, более богатого, более образованного, более учтивого, — это твое право. И именно потому, что я всегда признавал за тобой это право, я никогда не рассматривал тебя как существо, от которого зависит моя жизнь. Ясно?
— Да, и это вполне разумно.
— Это разумно и честно.
— И к тому же согласуется с умением жить.
— А, Люсьена, я понимаю! Ты иронизируешь, малютка!
— Нет, я просто подлаживаюсь к твоему словарю, чтобы избежать недоразумений.
— Послушай, деточка, если это испытание, которому ты хочешь меня подвергнуть, то не утруждай себя. Я никогда не буду ухаживать за тобой, иначе говоря — не буду тебе лгать. Я не буду закатывать глаза и испускать вздохи, способные заставить вертеться мельницы Галатеи. Я никогда не превращусь в пастушка, никогда не буду брать твои руки в свои и никогда не буду просить тебя о сладостном поцелуе под сенью древес. Ты никогда не увидишь меня перед собою на коленях. Помимо того, что это было бы ужасно глупо, это было бы еще и весьма скверно. Ты ведь уже не ребенок и знаешь, что молодая девушка, как бы хорошо она ни была воспитана, может быть нервной, даже не обладая чувствами Галатеи. А я знаю, что человек из высших кругов не должен стремиться волновать чувства юной девицы, не пользуясь ее полным доверием, в свободном согласии, под эгидой разума. Вот уж где я не какой-нибудь неотесанный болван, и ты должна признать, что умение жить, которое я ставлю себе в заслугу, это настоящее достоинство для молодого человека моего возраста.
Я была весьма довольна тем, как Мариус все это выразил. Как бы я ни говорила или думала, я любила великое: мы были детьми Империи, и хотя меня воспитали легитимисткой, фимиам героизма еще витал в моем уме. Мне казалось, что я вижу нечто весьма высокое в постоянной холодности Мариуса, и призрак Фрюманса казался мне скорее напыщенным, чем искренним. В своей философии Мариус был наивным, весь его стоицизм — это был он сам, его плоть и кровь. Я приняла ничтожность за величие.
— Я довольна тобой, — заключила я. — Именно так я и понимаю взаимное уважение, которое мы должны чувствовать друг к другу. Тебе остается только сказать, будешь ли ты благодарен мне, если я повлияю на бабушку?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Будешь ли ты действительно на свой лад счастлив, разделив со мной жизнь?
— Да, если твоя жизнь останется такой же, какая она теперь.
— А что ты, в свою очередь, хочешь сказать?
— То есть если ты собираешься руководствоваться и в дальнейшем здравыми принципами и иметь полное доверие к моим.
— Я доверяю твоему характеру и хочу сохранить свои здравые принципы. Что еще я могу сказать?
— Ну ладно, мы еще вернемся к этому разговору, еще потолкуем на свободе, и если еще некоторое время мы будем довольны друг другом, мы решим больше не разлучаться. Если, наоборот, мы признаем это неосуществимым, мы отвергнем этот вариант, не переставая, впрочем, уважать друг друга и быть лучшими друзьями на свете. Это тебе подходит?
— Вполне.
С этого момента я полагала, что для моего ума наступил период полного отдыха. Я думала о Мариусе так, как думала бы о приобретении хорошего, долговечного дома или библиотеки, предназначенной для того, чтобы в спокойном уединении провести там всю остальную жизнь. Я вновь обрела сон, печаль моя развеялась. Я стала строить планы счастья для других. Женни будет жить со мной, я уговорю ее выйти за Фрюманса, который станет учителем моих детей. Мариус отдаст должное этим добрым друзьям. Я уже никогда не разлучусь с ними. У меня никогда не будет иного домашнего очага, нежели дом моей дорогой бабушки. Я никогда не разлучусь и с ней, живой или мертвой. Я свято сохраню все, что создано и устроено ею, я буду жить в священном мире воспоминаний.
Мариус сдержал свое обещание: он не ухаживал за мной, но мой серьезный и полный решимости вид вселял в него доверие. Раньше он никогда не давал себе труда быть столь любезным. Это была сдержанная почтительность, постоянная внимательность, братская предупредительность без малейшей аффектации, и в этом не было ничего предумышленного. Он, казалось, незаметно подпадал под очарование более тонкого чувства, чем наши обычные товарищеские отношения. Он вел себя безупречно в отношении бабушки, которая снова начала дарить его своей дружбой и даже баловать. Я старалась сделать все, чтобы помочь этому. Мне тоже было очень приятно баловать кого-то, и я открыла свое сердце дружбе, которая, как мне казалось, с избытком должна была заменить любовь.
