Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества
— Ты могла бы жениться на мне, Стивен?
Она не смотрела на девушку, когда сказала это — она не могла поднять глаза, возможно, в эту минуту она за всю свою жизнь ближе всего подошла к состраданию. Последовала долгая, почти неподвижная пауза, пока Анджела ждала, отвернув взгляд. С ветки упал лист, и она слышала слабый звук его мягкого падения, слышала хруст ветки, с которой упал этот лист, когда ветерок пробежал по саду.
Потом тишину оборвал тихий, бесцветный голос, который прозвучал для нее незнакомым:
— Нет, — сказал этот голос, очень медленно, — нет, я не могла бы жениться на тебе, Анджела.
И когда Анджела наконец набралась смелости поднять глаза, она обнаружила, что сидит одна.
Глава двадцатая
Три недели они держались на расстоянии, не писали друг другу и не делали никаких попыток встретиться. Благоразумие Анджелы запрещало ей писать: «что написано пером — не вырубишь топором», как гласит мудрая пословица, и ей следовало внять, особенно когда речь шла о такой горячке, как Стивен. Стивен порядком напугала Анджелу, она осознала, насколько осторожнее надо ей быть; и все же, размышляя над этой невероятной сценой, она находила это воспоминание довольно волнующим. Лишенная своего лекарства от скуки, Анджела смотрела на Ральфа недружелюбно; а он, несчастный, нелепый, раздражительный, со своими смутными подозрениями и хроническим несварением, мало что делал, чтобы развлечь свою жену — его дни, как и изрядная часть его ночей, проходили в ворчании.
Он ворчал из-за Тони, который, как нарочно, решил, что в его саду завелось множество кротов: «Если ты не можешь держать эту чертову собаку в повиновении, ее здесь не будет. Я не собираюсь терпеть, чтобы он рылся вокруг моих роз!» Затем следовал долгий перечень проступков Тони, с того времени, как он впервые оставил лужу на полу. Он ворчал из-за большой популяции тли, горюя над тем, что у них есть органы размножения: «Природа — дура! Подумать только, размножать этих паразитов!» И тогда он бывал довольно грубым, когда останавливался на вопросе о частых совокуплениях тлей. Но больше всего он ворчал из-за Стивен, потому что это, как он понял, раздражало его жену: «Как там твоя ненормальная? Я не видел ее в последнее время; что, поссорились? Чертовски здорово, если это так. Она омерзительна; никогда не видел подобной девицы; расхаживает тут в своих бриджах. И почему она не может ездить верхом, как обычная женщина? Господи, это любого мужчину выведет из себя; таких в колыбели надо душить, я бы учредил для этого какие-нибудь службы!»
А бывало, его мысли принимали другое направление, и он жаловался, что в последнее время им пренебрегают: «Черт возьми, ты все время опаздываешь на обед, катаясь с этой девицей — тебя не волнует, что будет со мной. Вот вся твоя забота о моем пищеварении! Мне остается обходиться той едой, что поплоше, хоть коровьими шкурами, хоть кирпичами. Так вот, знаешь что? Это не то, за что я платил; заруби себе на носу! Я плачу за то, чтобы хорошая еда подавалась вовремя; слышишь ты меня, вовремя! И я вправе ожидать, что моя жена будет на своем законном месте, за моим столом, чтобы проследить за тем, как приготовлен омлет. Да что с тобой случилось? Ты даже не даешь себе труда приготовить мне омлет! Когда мы только поженились, ты всегда сама готовила мне омлеты. Я не собираюсь есть это желтое месиво с парой листьев петрушки — оно похоже на собачью блевотину, такая мерзость! И я не собираюсь больше об этом говорить — в следующий раз, когда это случится, эта кухарка у меня вылетит вон. Черт побери, мне кажется, ты была рада моей помощи, когда я подобрал тебя полуголодной в Нью-Йорке — а теперь ты все время носишься с этой девицей. Все это чертово животное — это он виноват, что ты ее встретила!» Он пинком отшвыривал перепуганного Тони, который в последнее время стал для него чем-то вроде представителя Стивен.
Но хуже всего бывало, когда Ральф начинал плакать, потому что, как он говорил, его жена больше его не любила, и потому что, как он говорил не всегда, у него болел живот от мучительного хронического несварения. Однажды ему пришлось сделать слабую попытку добиться любви сквозь слезы: «Анджела, иди сюда… обними меня… сядь, посиди у меня на коленях, как раньше, — его мокрые глаза выглядели жалкими, но довольно алчными, — обними меня, как будто я тебе не безразличен…» Он всегда был настойчивее всего, когда ничего не мог поделать.
Этой ночью он появился в своей лучшей шелковой пижаме розового цвета, от которой его лицо казалось желтоватым. Он забрался в постель с тем хитрым выражением на лице, которое Анджела ненавидела — оно было таким порнографическим. «Ну что, старушка, не забыла, что у тебя в доме есть мужчина? Точно не забыла?» После чего последовали одно-два дряблых объятия и много мужской похвальбы; и Анджела, вздыхая, пока она лежала и сносила все это, довольно неожиданно подумала о Стивен.
2Беспокойно меряя шагами спальню, Стивен думала об Анджеле Кросби. Ее преследовали и терзали слова Анджелы, тогда, в саду: «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?» — и другие беспощадные слова: «Что я могу поделать, если ты — это то, что ты есть?»
Она думала в каком-то отчаянии: «Что же я такое, Господи Боже? Что-нибудь омерзительное?» И эта мысль наполняла ее глубокой тоской, потому что она любила сильно, и ее любовь казалась ей священной. Она не могла терпеть, чтобы грязь этих слов приблизилась к ее любви. И вот, ночь за ночью, она ходила взад-вперед, билась над этим глухим вопросом, билась душой в стену — неприступную стену непонимания: «Почему я такая, как я есть — и что я есть?» Ее разум отскакивал от этой стены, а ее дух тем временем ослабевал. Огромная тьма, казалось, сошла на ее душу — и не было света, чтобы осветить эту тьму.
Она думала о Мартине, потому что, конечно же, сейчас она любила так, как любил он — все это казалось похожим на безумие. Она думала о своем отце, о его успокаивающих словах: «Не глупи, никакая ты не странная». О, должно быть, он плачевно ошибался — он умер, все еще плачевно ошибаясь. Она снова думала о своем своеобразном детстве, перебирая каждую подробность, пытаясь вспомнить все. Но через некоторое время ее мысли снова рвались вперед, в горестное настоящее. С ужасом она осознавала, насколько приход любви затмил ее зрение; она глядела на ее сияющий ореол так долго, что лишь теперь начинала видеть ее черную тень. Тогда приходило самое острое страдание, самое глубокое, последнее унижение.
Защита… она никогда не сможет предложить свою защиту тому созданию, которое она любит. «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?» Ее любовь не могла ни защитить, ни оградить, ни почтить; ее руки были пусты. Она, с радостью отдавшая бы свою жизнь, должна была вступать в любовь с пустыми руками, как нищая. Она могла лишь унизить то, что жаждала вознести, измарать то, что жаждала сохранить чистым и незапятнанным.
Ночь постепенно переходила в рассвет; и заря светила во все открытые окна, принося с собой нестерпимое пение птиц: «Стивен, посмотри на нас, посмотри на нас, мы счастливы!» Вдали слышался резкий крик, дикий, резкий крик лебедей на озерах — лебедь по имени Питер защищал свою подругу от какого-то непрошеного гостя. От труб уютного коттеджа Вильямса поднимался дымок, очень темный — первый утренний дымок, который означал дом, и в этом доме — два человека, которых все уважают за их честную жизнь. Двое, что имели право любить друг друга в юности и не были разделены старостью. Двое, что были бедны, и все же удел их был завидным, без изъяна, без стыда перед себе подобными. Они могли гордо и без страха смотреть в лицо миру, и им не нужно было страшиться его проклятий.
Стивен бросалась на кровать, изнуренная своим горьким ночным бдением.
3Был человек, который прошел каждый шаг этого пути вместе со Стивен в эти злополучные недели, и это была преданная и заботливая Паддл, которая могла бы дать много мудрых советов, если бы только Стивен доверилась ей. Но Стивен скрывала свою беду в своем сердце — ради Анджелы Кросби.
Паддл, все острее предчувствуя беду, теперь не отставала от девушки ни на шаг, получая в ответ за свои заботы довольно мало, ведь Стивен отвергала это наблюдение: «Неужели ты не можешь меня оставить в покое? Нет, конечно же, я не больна!» — говорила она, поддаваясь вспышке гнева.
Но Паддл угадывала, что дух ее болен, и угадывала причину этого, и редко оставляла ее одну. Что-то в глазах Стивен ее пугало; недоверчивое, вопросительное, уязвленное выражение, как будто она пыталась понять, почему ее так больно ранили. Снова и снова Паддл проклинала свою глупость, когда она открыто показала свою неприязнь к Анджеле Кросби; в результате Стивен теперь никогда не обсуждала ее, никогда не упоминала ее имени, а если Паддл делала неуклюжие попытки вытащить его на свет, то Стивен меняла тему разговора. И теперь как никогда Паддл испытывала отвращение и презрение к тому заговору молчания, который мешал ей говорить открыто. Заговор молчания посылал эту девушку, безо всякой защиты, прямо в руки этой женщины. Пустой, неглубокой женщины, ищущей развлечений, которой вовсе не было дела до Стивен.
