Анри Шарьер - Папийон
— Сколько их здесь всего?
— Не знаю. Пятьсот, может, шестьсот. Около того.
— Это не доказательство. Может, вы где-то его украли. — Чтобы рассеять ваши подозрения, я готов сидеть здесь до тех пор, пока вы не выясните, был ли где украден жемчуг или нет. Если вам того хочется, конечно. Деньги у меня есть, я в состоянии оплатить свое пребывание. И обещаю, что не буду покидать свою комнату без вашего разрешения.
Она смотрела на меня пристально и жестко. Наверное, думала про себя: «А что, если ты сбежишь? Уж если из тюрьмы сбежал, отсюда-то не в пример легче».
— Я могу оставить мешочек у вас. Тут все мое состояние. Пусть оно будет в надежных руках.
— Что ж, хорошо. Но вам вовсе не обязательно все время сидеть в комнате. Можете выходить в сад, утром и днем, когда воспитанницы в церкви. Есть будете в кухне, вместе с прислугой.
Беседа несколько успокоила меня. Я уже поднимался к себе, когда ирландка позвала меня на кухню. Большая чашка кофе с молоком, очень свежий черный хлеб и масло. Монахиня наблюдала, как я завтракаю. Выглядела она обеспокоенной. Я сказал:
— Спасибо, сестра, за все, что вы для меня сделали.
— Я хотела бы сделать больше, но не могу. Ничего не могу, мой друг Анри. — И она торопливо вышла из кухни.
Я сидел у окна и смотрел на город, порт и море. Никак не удавалось избавиться от ощущения опасности. Я решил бежать в эту же ночь.
Днем надо спуститься во двор и посмотреть, можно ли перебраться через стену.
В час дня в дверь раздался стук.
— Пожалуйте кушать, Энрике.
— Спасибо, иду.
Я сидел за столом на кухне и уже готовился приступить к блюду из мяса и вареного картофеля, как вдруг распахнулась дверь и вошли четверо полицейских с ружьями и офицер с револьвером.
— Не двигаться, иначе стреляю! — Он надел на меня наручники.
Ирландка вскрикнула и упала в обморок. Две монахини, работавшие на кухне, еле успели подхватить ее.
— Идем! — скомандовал офицер.
Они отвели меня в мою комнату. Там перетрясли мой узелок и тут же обнаружили три тысячи шестьсот песо золотом. Странно, но футляр со стрелами они при этом отложили в сторону, даже не поинтересовавшись, что в нем, наверное, приняв за пенал для карандашей.
Не скрывая торжествующей улыбки, офицер сунул монеты в карман. Мы вышли. Во дворе ждал старенький автомобиль.
Полицейские и я погрузились в эту развалюху, и она тронулась с места, управляемая шофером-негром» тоже в полицейской форме, с угольно-черным лицом. Я был совершенно подавлен и не пытался протестовать.
Приехали. Выбравшись из автомобиля, они провели меня прямо в кабинет. Начался допрос.
— Говорите по-испански?
— Нет.
— Позвать сапожника!
Через несколько минут появился маленький человечек в синем фартуке, с молотком в руках.
— Вы тот француз, что бежал из Риоачи год назад?
— Нет.
— Лжете!
— Не лгу. Я не тот француз, что бежал из Риоачи год назад.
— Снять с него наручники! Куртку и рубашку тоже! — Он взял со стола какую-то бумагу иг заглянул в нее. Там были описаны все татуировки. — У вас не хватает мизинца на левой руке. Да, значит, это вы.
— Нет, не я, потому что я бежал не год, а всего семь месяцев назад.
— Это не имеет значения.
— Для вас, может, и не имеет, а для меня — очень даже имеет.
— С тобой все ясно. Ты — типичный убийца. Француз или колумбиец — неважно. Все вы убийцы одинаковы, вое неисправимы. Я заместитель начальника тюрьмы и не вправе решать, как поступить с тобой. Пока посидишь со своими приятелями.
— Какими приятелями?
— Французами, которых ты приволок в Колумбию.
Меня привели в камеру с зарешеченными окнами, выходящими во двор. Там уже сидели мои друзья, все пятеро. Мы обнялись.
— А я думал, ты давно на» свободе, дружище! — воскликнул Клозио.
Матуретт рыдал, как дитя, кем он, собственно, и являлся. Трое других тоже были взволнованы. Их вид придал мне силы.
— Ну, давай, рассказывай, — сказали они.
— Позже. Как вы?
— Мы тут уже три месяца торчим.
— Как обращаются, хорошо?
— Ни хорошо, ни плохо. Ждем отправки в Барран-килью, где нас должны передать французским властям.
— Вот свиньи! Ну, а как насчет того, чтобы бежать?
— Не успел и порога переступить, а уже думает о побеге.
— А что тут странного? Думаете, я так просто сдамся? Как тут с охраной?
— Днем не строго. А ночью к нам приставляют специальную охрану.
— Сколько их?
— Трое.
— Как твоя нога?
— Нормально, даже не хромает.
— Вы всегда под замком?
— Нет, выходим во двор, на солнышко. На два часа утром и три — днем.
— Ну, а что колумбийские заключенные?
— Очень опасны. Есть воры еще похлеще наших убийц.
Днем после обеда меня снова вызвали на допрос. На этот раз уже присутствовал сам начальник тюрьмы. Сапожник тоже был на месте.
— Француз, ты бежал семь месяцев назад. Где ты был все это время?
— С индейцами племени гуахира.
— Будешь издеваться надо мной, накажу!
— Но это правда.
— Ни один белый еще не жил с индейцами. Только в этом году они убили двадцать пять человек из береговой охраны.
— Не из береговой охраны. Это были контрабандисты. — Откуда ты знаешь?
— Я прожил с ними семь месяцев. Гуахира никогда не выходят за пределы своей территории.
— Ладно, может, оно и так... Но где ты спер эти три тысячи шестьсот песо?
— Они мои. Мне подарил их вождь горного племени по имени Хусто.
— Да как это может быть, чтобы индеец владел целым состоянием и вдруг отдал все тебе?
— Скажите, начальник, а вы слыхали, чтоб у кого-нибудь украли золотые монеты по сто песо?
— Не слышал. В сводках не было. Но мы еще проверим.
— Валяйте, проверяйте.
— Француз, ты совершил серьезное преступление, бежав из тюрьмы, и еще более серьезное, помогая бежать Антонио. Этого преступника следовало расстрелять за убийство нескольких солдат береговой охраны. Мы знаем, что тебя ищут французские власти, знаем и приговор — пожизненное заключение. Ты опасный убийца, и я не собираюсь держать тебя с остальными французами. Будешь сидеть в карцере до отправки в Барранкилью. А деньги, возможно, тебе отдадут, если выяснится, что грабежа не было.
Меня вывели из кабинета и повели по ступенькам вниз. Наконец мы достигли тускло освещенного коридора, в который слева и справа выходили клетки. Одну из них отворили и втолкнули меня внутрь. От скользкого земляного пола исходил запах гнили.
Тут же со всех сторон послышались оклики. В каждой из этих решетчатых камер сидело по двое-трое заключенных.
— Эй, француз! Тебя за что? Чего сделал? Ты знаешь, что это камеры смертников?
— Да заткнитесь вы! Дайте ему сказать!
— Да, я француз. Я здесь, потому что бежал из тюрьмы в Риоаче. — Они прекрасно понимали мой ломаный испанский.
— Слышь, француз! Там, сзади, в камере у тебя есть доска. Это чтоб лежать. Справа найдешь жестянку с водой. Смотри, береги воду. Здесь дают ее мало и только утром, больше не допросишься. Слева ведро, параша. Накрой его курткой. Одеяло все равно не понадобится, тут жарища. Так что накрой, чтобы не воняло. Мы все закрываем параши своими тряпками.
Подойдя к решетке, я пытался разглядеть лица. И увидел только двоих, что напротив. Ноги один из них просунул сквозь решетку в коридор. Это был очень светлокожий негр, красивый молодой парень. Сосед его был ярко выраженного испано-индейского типа. Негр предупредил, что во время прилива камеры заливает. Но бояться не надо. Вода никогда не поднимается выше пояса. Крыс, которые на меня при этом полезут, хватать руками не стоит — могут укусить. Я спросил:
— А сколько вы сами торчите в этой дыре? — Два месяца.
— А остальные?
— Больше трех месяцев — никто. Если через три месяца не выпустят, тут точно подохнешь.
— Ну, а есть кто-нибудь, кто продержался дольше?
— Есть. Восемь месяцев. Но долго уже не протянет. Последний месяц только на колени может встать. Один хороший прилив — и ему каюк.
— Да это просто страна дикарей и выродков!
— А я разве сказал, что не выродков? Правда, ваши цивилизованные не лучше, раз ты схлопотал пожизненное. Здесь, в Колумбии, у нас максимум двадцатка или казнь. Но чтоб пожизненное — никогда!
— А, везде хреново, один черт.
— И много ты народу ухлопал?
— Нет. Одного.
— Да быть не может! И чтоб за это влепили пожизненное!
— Честно тебе говорю.
— Да... Выходит, и у вас страна точно такая же, дикарская.
— Ладно, чего там спорить о странах. Полиция везде дерьмо, тут ты прав. Ну а сам-то за что попал?
— Убил одного. Потом его сына и жену.
— За что?
— Они отдали моего младшего братишку свинье, и та его сожрала.
— Боже милостивый! Быть не может!
— Братишка, ему было пять, бросал каждый день камин в ихнего мальчишку, ну и попал раз по голове.
— Все равно это не причина.
— Вот и я так сказал, когда узнал, что они с ним сотворили.
— А как ты узнал?
