Любовь Овсянникова - Преодоление игры
Желание собственной смерти — штука подлая своей незаметной ползучестью. У меня оно тоже возникло без явных признаков, давно, в окончательную форму облеклось не сразу и соответственно осозналось еще позже.
Я помню свой последний приезд в Москву, где, как мне казалось извне, оставался островок нашей старой, жизни, и как не хотела уезжать оттуда, как хотела там зацепиться и остаться. Ее проспекты и улицы, театры и музеи так напоминали прошлое, потерянное счастье! Однажды я стояла в метро у самого рельсового провала, и меня подмывало спрыгнуть вниз — под подходящую электричку, чтобы остаться там навсегда. Это было ужасно сильное влечение! Порыв этот был столь явственен, сколь и безотчетен, и это испугало меня. Я не поддалась искушению только потому, что не успела обдумать этот шаг, а совершать что–либо необдуманно не привыкла. Зато тогда впервые стало понятно, что во мне крепнут разрушительные силы, с которыми предстоит сразиться рассудку.
Так оно и случилось — рассудку приходилось туго, потому что что–то другое во мне неустанно выискивало шанс самоликвидации, то и дело в воображении представали варианты сценариев.
Безусловно, меня спасло мое пристрастие к рассуждениям — сила ума, а не тела. Я не боялась боли и небытия, но ужасалась тем, что отравлю родным воспоминание не только о своей, но и об их жизни. Ведь вряд ли бы они забыли меня, как я никогда не забывала свою любимую тетеньку Надю. Да еще корили бы себя, что не углядели и не все для меня сделали. О, я больше всего этого не хотела! Больше, чем не хотела жить. А вариантов оградить их от таких огорчений не было, сколько я ни искала их. Я перебирала в уме способы сначала отучить их от себя, но не находила. Жизнь моя оставалась в их прошлом и была с ним так крепко связана, что вытравить ее оттуда без ущерба не получалось.
Умом понималось, что из всех возможных неприятностей, которые я могу принести своим дорогим людям, наименее болезненной, наиболее безболезненной может быть только моя разрушенная и бесполезная жизнь. Ничто другое не устроило бы их ни на миг.
И я повела борьбу с собой, благо, поняв, что сражаюсь не для себя, а ради них. Это была спасительная мотивация, ибо она мне помогала еще и еще оберегать родителей и мужа от потрясений, дарить им покой, а не утраты и печали.
И главное, что это была не иллюзия, это была правда, хорошо спрятавшаяся в лабиринте собственных огорчений, которую мне удалось обнаружить логическим путем и вытащить наверх.
Вот и ответ на вопрос о волевых качествах тех, кто по своему выбору шагает за черту жизни. Конечно, это люди ответственные и сильные.
Но, ой как не сразу я образумилась! Долго и упорно моя смерть казалась мне облегчением для семьи, потому что для себя я ничего не искала, мне хотелось лишь помочь остальным. Ведь я осознавала, что, лишившись моей помощи и заботы, они и так остаются в беде. И тут, наконец, выражу еще одно соображение, которое подталкивает к смерти, и которое позже удалось развенчать и отбросить: я ловила себя на смутном предощущении, что уход из жизни не есть нечто окончательное. Нет — в недостижимых глубинах мысли неясно, бессловесно брезжила иллюзия, что это лишь уловка, лишь отчаянный маневр для передышки, за чем грезилось если и не продолжение жизни, то хотя бы знание о будущности тех, кого я намеревалась покинуть.
Итак, мной на равных руководили, с одной стороны, острое чувство ответственности за благополучие семьи и, с другой — надежда на временность предпринимаемых мер. Ах, как они спелись!
В какой–то момент мой план созрел во всех деталях. Для мужа я приготовила записки и оставила в таких местах, где бы он их быстро нашел. А чтобы смягчить шок и не поставить его перед необходимостью самому обнаружить мое тело, я решила пригласить в дом людей и все исполнить при них. Ну ведь не бросили бы они его одного в такую минуту!
Выбор пал на Таню Масликову[34], нашу соученицу по университету и мою подругу, которая к тому же была одноклассницей Юры и с отрочества любила его. Правда, она работала на рынке, но в основном старалась не пропускать субботу и воскресенье, а в будние дни иногда устраивала себе выходной. Я ей позвонила и пригласила в гости. Она согласилась.
— Только чтобы угостила хорошим кофе, — пошутила Таня, — и интересной беседой. Гадость такая в последнее время происходит — ощущаю дефицит внимания к себе.
— О, у меня с этим нормально. Кофе и беседу гарантирую, — пообещала я, радуясь скорому избавлению от своих последних земных забот.
Иногда мы встречались, редко, правда, но я знала, что Таня с упоением читает любовные романы, которыми начал заполоняться рынок. У нас в доме было десятка два таких книг, изданных в мягких обложках карманного формата — покетбуков. Юра принес их из магазина мне для ознакомления. Для Тани это явилось бы отличным подарком. Ну, и остальное тоже.
Кажется, в тот день на меня снизошло самое оптимистичное настроение за последний год. Я немного успокоилась, предвидя, что наконец–то разорву круг несчастий, сделаю что–то полезное для родни. Спать я укладывалась умиротворенная и впервые за всю жуткую пору перестройки не молила Бога вернуть прежнюю благословенную жизнь, а думала о завтра.
На фоне этой краткой безмятежности мне приснился запомнившийся сон.
Словно я оказалась в Москве — на тротуаре Тверской, в районе Моссовета, — и мне там хорошо. В этом сне я ощущала необыкновенную легкость, крылатость, радость от встречи с желанным миром древнего города, где все проникнуто милым моему сердцу русским духом. Взор жадно впитывал картины окружающего, такие знакомые, ноздри трепетали от взволнованного дыхания, от встречи со столицей, от обоняния ее неповторимых ароматов, уже почти забытых.
Развернувшись лицом к проезжей части, я рассматривала противоположную сторону, стараясь увидеть все, вплоть до горизонта. За спиной остался людской поток, мягко обтекающий и не мешающий стоять у самой бровки, а впереди проносились машины — бесшумные, как тени. Беспокойства не вызывали ни те, ни другие. И вот в толпе, там, куда я смотрела, появился Головачев Василий Васильевич[35], шагающий в направлении от Красной площади к Белорусскому вокзалу.
Он был хмур, неулыбчиво сосредоточен на чем–то своем, но все же изредка посматривал по сторонам. В какой–то момент скользнул взглядом и по мне. Я видела, что он узнал меня, тем не менее ничем не выделил из толпы, не среагировал. Меня это ошеломило. Как же так — я тут стою, неожиданно и внезапно оказавшись в Москве, а он не обрадовался! Как он посмел не удивиться, не заметить меня? Меня — которая сделала для него так много хорошего, так много помогла?! Да он, оказывается, и не помнит ничего? Значит, ничего не оценил.
Недоумение, обида, негодование, гнев, наконец, разочарование постепенно густели и готовы были разорвать мое сердце. Тем временем Василий Васильевич повернул направо, нырнул в откуда–то возникший проулок, и начал отдаляться. Я видела лишь спину его уменьшающейся фигуры. Вдруг он поднял руку и махнул, как машут, когда зовут за собой.
И я шагнула на проезжую часть, где почему–то вдруг не осталось ни одной машины, и начала ее пересекать. Людей тоже не стало — нигде вокруг меня. В обозримом пространстве оставался только превратившийся в карлика Василий Васильевич да я, все переходящая и переходящая улицу и не успевающая перейти до конца.
Сон оборвался, оставив меня в той рискованной зоне.
Наутро Таня пришла без опозданий, как было договорено. Мы расположились в креслах там, где теперь у нас столовая, заставили низкий столик вкусными яствами и напитками и принялись болтать. Она сетовала на судьбу, описывала вояжи за товаром, рассказывала о разнузданных поборах со стороны налоговиков, жаловалась на нескладный, неустроенный образ жизни. А я держала на уме свое и старалась шутливыми замечаниями снять с нее озабоченность, развеселить, расположить к безмятежности, чтобы, улучив момент, выйти в ванную и совершить задуманное. Не подозревая о моих черных планах, Таня говорила о новых знакомствах, о новой подружке — необыкновенной женщине с особенными задатками к разгадыванию снов. Непостижимо, думала я, и это та Таня, которая играла на скрипке и прыгала с парашютом. Теперь она уверовала в чудеса, ради любопытства ходила по гадалкам, целителям, тратя на них деньги и не видя в них шарлатанов. Эти материи успокаивали ее, возрождали надежду на счастье в ближайшем будущем, что само по себе придавало ей сил и энергии. Я открывала для себя новую Таню, в которой трудно было узнать давнюю студенческую подругу, и понимала, что изменения в ней вызваны тем же, чем и мои заморочки — неурядицами, возрастом и этим досадным старением, которое гнуло нас и убивало. И все же каждому свое и всему свое время — на волне этой темы, желая поддержать Танин энтузиазм, я рассказала о сне, привидевшемся мне минувшей ночью.
