Льюис Синклер - Энн Виккерс
Неужели его, именно его ожидает этот зловещий кошмар? Такого нервного, такого впечатлительного! С досадой на себя и даже с грустью она вспомнила, что ее порой раздражала его повышенная нервозность. Он боялся собак, даже самых доброжелательных и ласковых, как будто ждал, что они его сейчас укусят. Не доверял кошкам, говоря, что у них злобные глаза. Боялся переходить через улицу, боялся темной грохочущей подземки, боялся ездить в такси в дождливый день. Что за бред! Неужели же нельзя постараться стать хоть немного хладнокровнее, таким, как, например, Адольф? Но чтобы такую хрупкую, перекаленную сталь перетирать жерновами… (Как она его любила! Она и не подозревала, что способна любить с такой захлестывающей полнотой, без оглядки.)
Будь проклята эта мерзость! Снова она увидела его — там. Вот они бегут в атаку. Едкий газ, сжигающий легкие, окутал их, окутал Лейфа, ослепил его, скрыв от него разлагающиеся трупы, кровавое месиво, вдребезги разбитые грузовики. Газ скорпионом жалил его легкие. (Она словно сама вдохнула его и даже застонала.) Он оступился, скатился в воронку от снаряда, упал на гниющий труп. Стенки слишком круты, ему не выкарабкаться оттуда, не уйти от мертвеца. Он кричит, и никто его не слышит. И вдруг над головой аэроплан с немецкими крестами на крыльях, как улитка, выполз из облаков, от него отделяются бомбы, они падают все ближе, ближе…
— Нет, не могу! Не пущу! — вскрикнула она.
Она в ужасе обернулась. Ее вопль разбудил его.
— Что случилось? Что там за шум? — нервно спросил он.
— Так, ничего. Кто-то на улице, газетчик, кажется! (Как быстро любовь научает лгать!)
— А-а-а-а-у! Черт, до чего хочется спать! Иди сюда, любимая, залезай обратно под одеяло. О господи! Я и забыл. Ведь я сегодня еду в лагерь. На плаху! Последняя ночь в камере смертников! А там в любой день нас могут отправить во Францию!
Она сделала вид, что рассердилась — чтобы подбодрить его.
— Не слишком любезно называть ночь со мной ночью в камере смертников!
— О, я не то хотел сказать… Ну, ты понимаешь…
— И потом, вот что! Хватит терзать себя, внушать себе, что боишься, и отравлять себе жизнь! Это просто неумение держать себя в руках. Берегись, мой милый. Если ты не перестанешь рисоваться, я приеду в лагерь, выведу тебя за ухо на плац на глазах у твоего полковника и остальных и объявлю во всеуслышание, что забираю тебя с собой. А потом увезу тебя в домик в пригороде и заставлю вскапывать грядки, так что это тебе покажется еще хуже, чем быть героем!
Ей наконец удалось добиться от него жалкой улыбки, и тут не выдержала она сама. Рыдая, она прильнула к нему, и он впервые забыл о себе, утешая ее. Она положила голову ему на грудь, а он успокаивал ее.
— Поспим еще немножко, любовь моя. Вставать и укладываться можно не раньше семи. Сейчас, наверное, еще рано. Усни и забудь, что я такое плаксивое отродье.
Она, наверное, уснула бы, но за портьерой в гостиной увидела майоликовый кофейный сервиз, который купила для него в итальянском квартале.
«Сегодня утром мы еще будем пить кофе из этих чашек, а больше, может быть, никогда не придется», — терзалась она и поцеловала его с таким отчаянием, что он окончательно проснулся и слишком почувствовал ее близость, чтобы снова заснуть.
Она поехала с ним на пароме и проводила на вокзал Балтимор-Огайо, где он сел не в экспресс, не в горластый солдатский поезд, а в самый вульгарный пригородный вместе с несколькими солдатами-отпускниками.
На вокзале Энн заметила знакомую девушку, Тесси Кац, молоденькую, красивую, с несколько крючковатым носом. Эта искрящаяся жизнью работница из меховой мастерской часто бывала в Корлиз-Хук и не раз советовалась с Энн по поводу своих неприятностей (по большей части любовного характера). Тесси тоже провожала своего героя, круглолицего парня с круто завитыми волосами и нелепыми усиками, на вид — буфетчика. Тесси висела у него на шее и рыдала, пока не заметила Энн. Она всегда, очевидно, смотрела на Энн как на строгую весталку,[94] и теперь ее бурная печаль не помешала ей с жадным любопытством наблюдать за Энн и Лейфом.
Это сначала стесняло Энн. Но потом она забыла про Тесси, так как Лейф в отчаянии цеплялся за нее, как ребенок.
— Энн, ты будешь мне писать каждый день? Два раза в день! Ты благословишь меня, Энн? Слушай! Я не буду ныть. Честное слово, на людях я не такой. Обычно считают, что у меня железные нервы. Это я просто распустился от твоего сочувствия и жалости. А теперь бегу. Пора! Вернусь с крестом почетного легиона — вернусь к тебе!
— Отправле-ение!
— Храни тебя бог, дорогой!
Энн повернулась и бросилась бежать, стыдясь своих заплаканных глаз.
Но когда она остановилась передохнуть, прислонившись к столбу, ее нагнала Тесси Кац.
— Здрасте, мисс Виккерс! Я и не знала, что у вас тоже есть дружок! И какой шикарный, высший сорт! Прямо соболь! И капитан! Вот это да!
— Ах, здравствуйте, мисс Кац! Вы тоже кого-нибудь провожали?
— Да, моего дружка. Он, правда, рядовой, но я вам скажу, этот парень — прямо огонь! Он будет сержантом, генерал-капитаном, а то и кем-нибудь повыше еще до конца войны. Не думайте, это я вам не про него прошлый месяц рассказывала. Тот нестоящий тип. Бездельник, и больше ничего. А Морис-он замечательный! Он на мне женится, как только вернется.
Энн Виккерс не почувствовала, что трагедия мисс Тэсси Кац — как бы пародия на ее собственную любовь, на ее собственное горе. Тесси была ее товарищем, ее сестрой. Молодые женщины взялись за руки и, переговариваясь шепотом, горестно взобрались на верхнюю палубу парома.
Только на одну минуту в Энн заговорила деятельница передового движения.
— Тесси, мне кажется… сами знаете, как у нас в народном доме любят сплетничать… пожалуй, не стоит ничего говорить о капитане… что я провожала капитана.
— Еще бы, можете на меня положиться, мисс Виккерс! Какое их дело? И нечего им про это знать. Ой, господи, до чего ж я буду скучать без моего паршивца Мориса! А вдруг его там разорвет на кусочки?..
И, не стыдясь никого, они зарыдали в ярком свете летнего солнца.
ГЛАВА XVI
Энн воображала, что ее частые отлучки за эти десять дней внушили подозрение персоналу Корлиз-Хук и в особенности вежливой заведующей. Поэтому она с головой ушла в работу. Ее пришпоривала не одна только совесть. Она чувствовала себя умнее, веселее, более цельной и удовлетворенной, чем прежде, как никогда способной управлять собой и другими. Ее многообразная работа, состоявшая, словно из пестрых лоскутков, из мелких смежных дел, получила как бы новое значение, новый смысл, хотя, в чем заключался этот смысл, Энн и сама толком не понимала.
Она уговорила одного бродвейского антрепренера помочь театральному кружку Корлиз-Хук поставить ревю на местные темы. Ревю имело неслыханный в истории народного дома успех. Его пришлось повторить четыре раза, после чего ортодоксальные родители, до тех пор сомневавшиеся, стоит ли пускать в народный дом своих детей, уверовали в Корлиз-Хук почти как в синагогу.
Вся слава досталась бродвейскому антрепренеру, который потратил на эту затею один час, Энн Виккерс, потратившей от силы десять часов, заведующей народным домом, у которой это не заняло ни минуты, и ровно ничего не досталось на долю местных авторов и актеров, работавших ежедневно с восьми вечера до трех часов ночи в течение месяца. Это научило Энн искусству руководить — не размениваться на всякие мелочи, на речи, на советы неудачникам и надписывание конвертов, а задумать что-нибудь невыполнимое и потом только одобряюще улыбаться подчиненным, которые в поте лица * осуществляли замысел.
Она снискала благоволение заведующей и стала в глазах окружающих (а потому и в своих глазах) командиром, вождем, лицом, чье мнение о чем угодно — о налогах ли, алкоголе, бессмертии, лучшем отеле в Атлантик-Сити или нравственности коротких юбок-представляло большую ценность, лицом, которому можно доверить любое крупное и замысловатое начинание.
Но Энн еще не до конца засосала трясина политики, успеха и сознания собственной важности. Ей было немного смешно, что своей обновленной кипучей энергией она обязана таким отношениям с капитаном Резником, в которых едва ли можно было сознаться в стенах либерального, но строго целомудренного народного дома.
И все это время она жила не собственными успехами, а письмами от Лейфа.
В течение трех недель он писал каждый день; писал о потешных бриджах своего полковника, которые оттопыривались сзади, как турнюр, и о том, как он обожает Энн; о том, что читает историю наполеоновских войн и что, ложась спать и закрыв глаза, он видит всегда только линию ее плеч и груди; что он совершил со своими солдатами прогулку в двадцать миль и всю дорогу, шаг за шагом, воображал, что путешествует с ней по Зальцкаммергуту.
