Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
Было уже за полночь. Стук копыт четко отдавался в ночной тишине. Эдгар Осмен придержал коня и подождал отставшего сержанта Кальпена. Тому показалось, что он видит какие-то тени, слышит шорох листвы, даже смутные голоса. Лейтенант хотел было обследовать кусты, но сержант, дрожа от страха, стал его отговаривать. Оба вынули револьверы. И в самом деле, в придорожной канаве затаились воры; они только ждут, чтобы перерезать коням сухожилия, когда всадники свернут с дороги! Вот трижды раздался крик совы — это разбойники предупреждают своих сообщников!.. Серый от страха, сержант Кальпен твердил одно: ждать. Положив конец препирательствам, Эдгар пришпорил коня, и сержант нехотя последовал за ним, но у поворота дороги лейтенант осадил коня на всем скаку; тот встал на дыбы, заржал. Сзади налетела лошадь сержанта, тоже испугалась и сбросила седока. Кальпен упал на кучу щебня. Взглянув с ужасом на открывшееся перед ним зрелище, Эдгар соскочил на землю, чтобы помочь своему подчиненному. Зрелище и впрямь было фантастическое: впереди по дороге шло стадо быков, около десятка, у каждого между рогами горела свеча. Стадо шло без пастуха...
Сержант кое-как поднялся на ноги. Он отделался ушибами и ссадинами.
— Гром и молния!.. Что еще за чертовщина такая?.. Я вас предупреждал, господин лейтенант, что в воздухе пахнет колдовством.
— Ну, и что вы теперь предлагаете?
Вдруг Эдгар резко обернулся. Позади, в нескольких шагах от него, двигались еще какие-то расплывчатые огни. Лейтенант и сержант стремительно вскочили в седла и, обменявшись взглядом, пришпорили коней.
Быки послушно уступали дорогу всадникам, мчавшимся во весь опор. Так гнали они коней между двумя рядами фантастических животных, которые глядели на них большими кроткими глазами; у каждого на голове горела свеча. Пот струился ручьями по спинам обоих всадников. Им казалось, что на них смотрят десять пар глаз — человеческих глаз! Сержант Кальпен мчался, изрыгая проклятия, призывая на помощь своего лоаса-хранителя, всемогущего Агау Иеми. В придорожных кустах слышался смех.
Ни на минуту не замедляя бешеного галопа, всадники прискакали в Фон-Паризьен. Немного придя в себя, сержант Кальпен сказал Эдгару:
— Господин лейтенант, надеюсь, теперь-то вы понимаете, что это за страна! Мы еще легко отделались! Только молчите о том, что мы видели!..
Они разъехались — каждый в свою сторону.
В это воскресное утро Буа-д’Орм сидел в перистиле Ремамбрансы. Со двора доносились крики, смех и шум неистовой беготни ребят, игравших в прятки. Вокруг главного жреца собрались генерал Мирасен, Бальтазар Жоффе, Калистен Расин, Меажен Деком, Силаме Силабер, Мондестен Плювиоз и Инносан Дьебальфей. Они беседовали о наступивших тяжелых временах, обсуждали последние сплетни, попивали кофе и дымили трубками.
Важнейшим событием были раздоры, возникшие между наследниками старика Тонтона. Пьер Тонтон умер от апоплексического удара, и теперь Тирезиас Селестен, один из отцов саванны[67], бубнил заупокойные молитвы над телом усопшего. Ждали приезда родственников, вот почему похороны были отложены до послезавтра. Во время ночного бдения между родственниками покойного раз десять вспыхивали ссоры. В дело вмешались соседи, припомнившие прежние разногласия по поводу межевых столбов. Еще немного — и началась бы потасовка.
Прибывали все новые крестьяне. «Аудиенция», которую отец Буа-д’Орм давал по воскресеньям, обещала быть весьма многолюдной. Крестьяне неизменно обращались к главному жрецу, когда у них что-нибудь не ладилось. Со свойственной ему простотой Буа-д’Орм брал на себя роль советчика и даже плательщика — зачастую из собственного кармана платил за несостоятельного должника. Крестьяне, искавшие у Буа-д’Орм разрешения своим спорам, принимали его приговор беспрекословно, и вопрос считался окончательно решенным: не было ни формальностей, ни судебных издержек, решение выносилось немедленно и проникнуто было стародавней мудростью, отеческой справедливостью, пониманием и любовью к людям. Официальное правосудие с его ловушками, апелляциями, кассациями, взяточничеством крестьяне считали куда менее надежным.
Первым в тот день на суд главного жреца явился Адельфин Пьер-Шарль, тащивший за руку своего зятя Шавана Жан-Жиля.
— Вот, отец Буа-д’Орм! Рассуди нас!.. Не допусти, чтобы имя Пьера-Шарля смешали с грязью!.. Тебе известно, какой я хороший отец семейства... Нельзя же обвинять в распутстве мою дочь Шантерель из-за несчастного случая: она была еще ребенком, когда упала с мангового дерева верхом на корягу!..
— Я не спорю, отец Буа-д’Орм, может быть оно так и было, но почему мне сообщают об этом только сегодня. Я тоже защищаю свою честь!
Зрители зашевелились, толкаясь, чтобы лучше видеть отца Буа-д’Орм и обоих противников. Инносан Дьебальфей заранее посмеивался, блея, как козел, увидевший грядку салата, и в восторге вертелся на месте в ожидании защитительных и обвинительных речей — ведь перцу и соли в них будет хоть отбавляй! Ну и каналья!.. Силаме Силлабер, приземистый толстяк, закадычный друг семейства Пьер-Шарля, делал знаки и строил отчаянные гримасы, обращаясь к одураченному мужу Шавану, который был его кумом. Пройдоха Мондестен Плювиоз, низенький, худой, но мускулистый, подошел к мужу и к тестю и выдернул у обоих мачете, торчавшие у них из-за пояса.
— Вспомните пословицу, — сказал он. — Я поступаю, как та самая обезьяна — заранее вытираю одно место, не то, чего доброго, позабуду это сделать после! Память-то у меня никудышная!
Раздался хохот. Присутствующие не могли спокойно усидеть на месте, они перебрасывались шутками, топали ногами. Вдруг издали донеслись звуки песни. Это приближался проказник Жуазилюс с целой ватагой пострелят.
Здравствуйте, мадам Шамбор!
Здравствуйте, Розальво!
Возьмите обратно свою дочь Сару…
Почему ж, Бобо?
Она не настоящая девушка…
Не говорите так, Бобо!..
Мальчишки во все горло распевали эти куплеты, как нельзя лучше подходившие к случаю.
Буа-д’Орм встал.
— Слушайте меня, молодые люди!.. Прогоните эту мелюзгу. Камнями, если понадобится!
Молодые люди не заставили повторять распоряжение. Они сорвались с места и встретили Жуазилюса и его ватагу градом камней. Один из метальщиков чуть было не угодил в Олисма Алисме, который как раз проходил в ворота. Вскоре подступы к святилищу были очищены и сорванцы обращены в бегство. Понемногу водворилась тишина. Шаван встал.
— Отец Буа-д’Орм, ты человек пожилой, выслушай меня, — проговорил он.
Но главный жрец остановил его:
— Ты не имеешь слова, Шаван, ты тоже помолчи, Адельфин. Я знаю все, что вы мне скажете... Выслушайте же меня внимательно, друзья. Виновата ли коряга в том, в чем муж упрекает Шантерель?.. Кто это может сказать? Да, кто?.. Ни я, ни ты, ни ее отец и, конечно, меньше всех — Шаван! Не стоит терять время, переливая из пустого в порожнее.
— Правильно, отец Буа-д’Орм! — подтвердили собравшиеся.
— А теперь я спрашиваю тебя, Шаван: думаешь ли ты, что из Шантерель выйдет хорошая жена, работящая, чистоплотная, уважаемая и достойная уважения?
— Видишь ли, отец Буа-д’Орм... — начал было Шаван.
— Никаких «видишь ли»!.. Да или нет!
— Да, отец Буа-д’Орм, — ответил Шаван, — но...
— Помолчи, мальчик, дай мне договорить!.. Ты ответил «да». Запомним первый довод. Можешь ли ты сам, могут ли другие упрекнуть Шантерель в чем-нибудь таком, что подтвердило бы твои обвинения?.. Мы все крестьяне, наше сердце чисто, как прозрачная вода родников, нам неведомы каверзы горожан, и Адельфин Пьер-Шарль останется честным тружеником, даже если его дочь и проказничала в кустарнике!.. Если кто-нибудь из вас знает что-нибудь плохое о Шантерель, пусть скажет. Пусть говорит смело, его никто не тронет, обещаю!..
Все молчали, опустив голову. С минуту стояла полная тишина.
— Вот видишь, Шаван, — снова заговорил старец. — Я не знаю, почему люди молчат, — то ли боятся, то ли им нечего сказать, но на языке у них будто висит пудовая тяжесть. И они уже больше не смеются... Итак, я утверждаю, что никто не слышал ничего дурного о Шантерель и не видел ее в том положении, в котором ей не следовало бы находиться. Поэтому всякий честный человек имеет право осадить того, кто стал бы клеветать на нее... Ты слышишь, Шаван? Вот второй довод! Я не спрашиваю тебя, Шаван, сколько раз ты сам проказничал с девушками, — ты все равно этого не скажешь! Но вот я спрошу всех собравшихся: был ли покойный и оплакиваемый нами Константен Жан-Жиль безупречным, честным тружеником, человеком слова и дела?
— Он был хорошим человеком!.. — хором ответили присутствующие.
— Хорошо. Теперь я спрошу вас: сколько женщин у него было? Я спрашиваю! Ответьте!..
