Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам
Но генеральша, не обращая внимания, продолжала:
— Я вас хотела угостить борщом с фрикадельками…
— Бульон был очень вкусный! Отличный бульон! — запротестовали гости.
— Бульон? А я думал — суп из мухоморов! — шепнул Ворылло на ухо Павлу.
— А на второе — мясо с трюфелями… — не унималась генеральша.
— Жаркое было тоже отменное! — послышались снова голоса гостей.
— Ох, трюфелечки, трюфелечки! — облизывая обожженные губы, вздыхали братья Тутунфовичи.
— А потом паштетом из рябчиков; запеченньш к те сте… — не умолкала генеральша.
За столом наступило молчание. Воображение голодных гостей разыгралось до того, что они наяву ощутили запах и вкус паштета во рту, на время лишившись дара речи.
Придя в себя, младший Книксен шепнул на ухо старшему Тутунфовичу:
— Старуха нас совсем решила сегодня извести…
— Я вас не картошкой, а яблочным кремом с бисквитами хотела угостить… — продолжала между тем генеральша.
— Не люблю сладостей… Сладкое вредно для здоровья… — раздались голоса.
— Обожаю яблочный крем, — на ушко сестре сказала Романия. Но та с умильной улыбкой проговорила громко.
— Я, бабуся, обожаю картошку в мундире…
— Издевается над нами старуха! Ноги моей здесь больше не будет! — ворчал Ворылло.
— А может, правда: задумала одно, а получилось другое, — пытался разубедить его Павлик.
— Черта с два! Каждый раз нас так потчует.
Делиция поднесла к алым губкам стакан с водой, и перед глазами Цезария из-под кисейного крылышка еще раз сверкнула девичья ручка. Он тихо вздохнул.
— Надеюсь, граф не в претензии на плохое угощение… Хи, хи, хи! — донесся до его слуха голос генеральши.
Цезарий встал, поклонился и в сильном замешатель-8тве пробормотал:
— Что вы… Что вы… Какие пустяки… Мне очень приятно…
И как бы в подтверждение своих слов мечтательным взглядом скользнул по белой, как алебастр, руке сидящего рядом ангела во плоти.
— Господа, прошу в гостиную! — вскричала генеральша и, вскочив с кресла, засеменила к двери.
Раздался шум отодвигаемых стульев, шелест платьев, тихий ропот голодных, приглушенное шушуканье, лязг зубов какого-то окоченевшего бедняги, и кавалеры, подав дамам руки (Цезарий на этот раз без колебания предложил руку Делиции), направились в гостиную. На пороге пары приостановились, раскланялись и разошлись по холодной и неприютной, как зимняя степь, гостиной.
Немного утомительная, пожалуй, церемония после столь скудной трапезы! Но что поделаешь! Все должно быть честь по чести: пообедали, посидели чинно в гостиной, да и по домам. Тем более, что генеральша не любила, когда у нее засиживались, а воля ее для родственников — закон священный и нерушимый. Поэтому кое-кто начал уже собираться восвояси. Только Делиция, казалось, забыла обо всем на свете: разрумянившись, с воодушевлением рассказывала она что-то сидевшему рядом Цезарию. Генеральша время от времени бросала в их сторону быстрые, торжествующие взгляды.
— Попался! — шепнула она пани Джульетте. — Попался дядюшкин любимчик в сети твоего ангела! Ну, смотри, не упускай его, Джульетта! Гляди в оба! Да тебе ума не занимать — сама знаешь, что делать!
Пани Джульетта припала к ручке дражайшей тетушки.
— Милая тетенька, по гроб жизни буду вам благодарна…
— Не нужна мне твоя благодарность! Не нужна! — захихикала генеральша. — Выгорит дело — не обойду Делицию в завещании, а нет — так не взыщите…
Пани Джульетта заключила в свои пухлые ладони руки генеральши.
— Как вы добры, дорогая тетенька! Просто слов не нахожу…
Но она не договорила: к софе приблизились братья Тутунфовичи, натягивая лиловые перчатки на озябшие, покрасневшие руки и прижимая к бокам шапокляки.
Гости по очереди подходили к генеральше, потом прощались друг с другом. Через час после обеда в гостиной было, как в степи, пусто и безмолвно. Только время от времени тишину нарушал доносившийся из спальни крик — то хриплый, то пронзительный.
Там, в маленькой спальне, было темно, только висячая лампа бросала тусклый, мерцающий свет на картины. У одного окна вырисовывался неподвижный понурый силуэт Леокадии, а на фоне другого раскачивалась большая клетка, в которой била крыльями проснувшаяся птица.
Слабый золотистый отсвет от лампы падал на лицо и фигуру генеральши, забившейся в угол софы. На лбу ее и около рта выступила густая сеть морщин, под желтыми вздрагивавшими веками лихорадочно горели глаза, на шее поблескивала золотая цепь, а на руках, как кандалы, позванивали браслеты.
Генеральша, по своему обыкновению, беседовала с попугаем, И проклятья, чередуясь с резким и пронзительным смехом, сыпались на головы всех живущих, А ученая птица повторяла их за хозяйкой, закатываясь, в свою очередь, неумолчным хриплым хохотом. С полчаса высокую комнату оглашали дикие, зловещие крики, летевшие от софы к окну и обратно: «Дураки, подлецы, скупцы, лицемеры!» Наконец, как последний аккорд этого адского концерта, совсем тихо прозвучало: «Горе на свете! Горе!» Попугай еще тише свистящим шепотом повторил: «Горе!» — и, хлопая крыльями, примостился на перекладине зеленой клетки.
Наступила тишина. Слышалось только прерывистое дыхание старухи да кандальный звон браслетов. Но вот грудь ее стала подниматься спокойно и мерно, руки опустились на колени. Золотые блики от свисающей с потолка лампы неподвижно замерли в ее выцветших голубых глазах, устремленных на картины. Долго сидела она молча, погрузившись в тайные, ей одной ведомые думы. Потом, не поворачивая головы, громко и резко спросила:
— Вы здесь, Леокадия?
— Да, — раздался из глубины комнаты тихий, печальный голос, и у окна выросла темная фигура.
— Подойдите… Ближе… Я хочу с вами поговорить…
Леокадия медленно подошла к софе и села на стул, сложив на коленях руки. Лампа осветила ее бледное лицо с полуопущенными веками, склоненную голову с серебряными нитями в черных, как смоль, волосах.
— Посмотрите на эти картины, — мягче обыкновенного сказала старуха.
Леокадия послушно подняла остекленевшие, словно неживые, глаза и посмотрела, куда ей велели: она привыкла к беспрекословному повиновению.
Старуха молчала. На ее тонких, дрожащих губах змеилась злая и одновременно горькая усмешка.
— Посмотрите внимательно вот сюда, — промолвила она и ткнула желтым костлявым пальцем в одну из картин. — Как уютно и тепло в этой комнате, и сколько там народу! Народу сколько! А? Слышите, как они весело разговаривают, смеются, в камине дрова потрескивают. А девушка играет на фортепьяно. И вокруг скачут, пляшут ребятишки! Ой, какой там шум и гам… За окнами воет ветер, снег сыплет, а им и горя мало… Им уютно и покойно! Вы смотрите?
— Смотрю, пани! — прошептала Леокадия, которую какая-то непреодолимая сила приковывала к этой картине, заставляя в сотый раз разглядывать ее.
— А знаете, кто эти двое, что сидят возле камина и улыбаются друг другу? — продолжала генеральша.
Она подняла палец, на котором поблескивало колечко с брильянтовой слезой, и тихо, без злости и ехидства, почти торжественно сказала:
— Это муж и жена! Вы слышите? Муж и жена! А знаете, сколько лет они прожили вместе вот в этой комнатке?.. Много-много! Они здесь поселились совсем молодые. И потекли мирные, счастливые дни. И вот уж смерть не за горами… Да разве страшна им смерть?.. Ведь счастливого прошлого ей у них не отнять…
Голос ее все понижался и, наконец, перешел в едва уловимый шепот. Приподнятые брови придавали ее лицу выражение глубокой задумчивости, широко раскрытые, синие, как в юности, глаза смотрели в одну точку. Леокадия тоже не сводила глаз с картины, и, казалось, ее томила щемящая тоска.
— А теперь взгляните сюда, направо, — нарушила молчание генеральша. — Вон на той картине в посеребренной рамке девушка идет по лугу… Ярко светит солнце. Дубрава шумит вдали… У девушки букет цветов, и она смотрит в сторону леса, словно поджидает кого-то… Какие у нее длинные черные волосы… Какой открытый, веселый взгляд… А лицо — словно вешняя роза… Слышите, как бьется у нее сердце под белым корсажем?.. А на душе — отрадно и весело. Приглядитесь к ней хорошенько, ведь и вы когда-то были такая же… И я… — еДва слышно договорила старуха, устремив пристальный, блестящий взор на картину. В черных, всегда холодных и бесстрастных глазах Леокадии жемчужинами сверкнули слезы…
Долго сидели они так, не шеЕелясь.
В их ожесточенных, израненных сердцах зарожда-Лась удивительная гармония — гармония одинаково искалеченной, попранной жизни; слагалась согласная песнь, в которой тайная горечь, боль невыплаканных слез звучали мольбой о красоте, любви, счастье.
Наконец взгляды их встретились. Восемь долгих, как вечность, лет провели они вдвоем в огромном, пустом доме. И всякий раз, когда дом затихал после отъезда гостей, сидели они долгими зимними вечерами перед картинами, освещенными, как алтарь лампадой, и в безмолвной молитве изливали свою тоску и горе. Леокадия была моложе… у нее сильнее билось сердце. В безотчетном порыве она вдруг вскочила со стула и с молитвенно сложенными руками упала к ногам генеральши:
