Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина
Однажды утром Марк получил от Сальвана письмо, тот просил как можно скорее навестить его для важного разговора. В следующий же четверг Марк отправился в Бомон, в Нормальную школу, чьи стены неизменно будили в нем столько воспоминаний и надежд.
Директор поджидал его в кабинете, окно которого выходило в маленький палисадник, залитый мягкими лучами апрельского солнца.
— Вот как обстоит дело, дорогой друг… Вам известно плачевное положение в Майбуа. Туда назначен учителем Мешен, который совершенно не подходит для работы в создавшейся там трудной обстановке, — он человек неглупый и, думается, наш единомышленник, но бесхарактерный, за несколько месяцев он сдал все свои позиции; к тому же он слабого здоровья и только что попросил меня о переводе на юг… В Майбуа требуется человек волевой, рассудительный, обладающий энергией и умом, которые так необходимы при теперешних обстоятельствах. И вот мы подумали о вас.
Пораженный неожиданным предложением, Марк воскликнул:
— Обо мне? Не может быть!
— Именно о вас. Вы один досконально знаете всю округу, которая сейчас переживает тяжелый кризис. После осуждения бедняги Симона начальная школа словно проклята, она ежегодно теряет учеников, между тем как школа Братьев пытается занять ее место, извлекая пользу из ее разорения. В Майбуа развивается и крепнет клерикализм, рассадник нелепых, отсталых взглядов и грубых суеверий; если мы не вмешаемся, он поглотит все. Населением уже овладевают звериные страсти, дурацкие представления, какие господствовали в тысячном году, и нам необходим кузнец будущего, сеятель добрых семян, который поднял бы нашу школу на должную высоту и вновь сделал бы ее воспитательницей, освободительницей и созидательницей свободного и справедливого французского народа… Итак, мы подумали о вас.
— Скажите, — прервал его Марк, — это ваше личное пожелание или вам поручили со мной переговорить?
Сальван улыбнулся.
— О нет, я всего лишь скромный чиновник, и было бы слишком большое счастье, если бы сбывались все мои желания. Просто мне поручено узнать, согласны ли вы. Известно, что я ваш друг… В понедельник Ле Баразе, окружной инспектор, вызывал меня в префектуру. В результате нашего разговора и возникла мысль предложить вам должность в Майбуа.
Марк невольно пожал плечами.
— Конечно, — продолжал Сальван, — Ле Баразе не проявил особой смелости в деле Симона. Он мог бы кое-что сделать. Но надо принимать людей такими, какие они есть. Я могу вам обещать, что в будущем, если он и не окажется рядом с вами, то всегда незаметно поддержит вас, станет тайной опорой, на которую вы сможете рассчитывать. В конечном итоге, он всякий раз берет верх над префектом Энбизом, который так опасается всяких осложнений, ну, а в своем ведомстве добрейший Форб спокойно царит, но не правит. Единственный опасный человек — инспектор начальных школ Морезен, этот двуличный иезуит, друг отца Крабо, с которым его начальник, Ле Баразе, весьма обходителен из дипломатических соображений… Решайтесь, я знаю, вы не боитесь борьбы.
Марк молчал. Опустив глаза, он сосредоточенно размышлял, весь во власти колебаний и сомнений. Сальван, знавший о переживаниях друга, угадывал, что происходило в его душе; он взволнованно пожал ему руку.
— Я знаю, о чем вас прошу, мой друг… Я был близким другом Бертеро, отца Женевьевы, человека передовых взглядов, очень прогрессивного; он так нежно любил свою жену, что под конец начал сопровождать ее в церковь. Позднее я стал вторым опекуном его дочери, на которой вы женились, и на правах близкого знакомого, почти родственника, бывал в домике на площади Капуцинов; там деспотически властвовала набожная госпожа Дюпарк, она сломила волю дочери, печальной и покорной госпожи Бертеро, и подчинила себе внучку, очаровательную Женевьеву, которую вы так любите. Пожалуй, мне следовало серьезно предупредить вас, когда вы собирались жениться, потому что для человека вашего склада всегда опасно вступить в верующую семью и соединить свою судьбу с девушкой, воспитанной с младенческих лет в идолопоклонстве. До сих пор я еще не упрекал себя, наблюдая, как вы счастливы… Легко предвидеть, что, если вы согласитесь перейти в Майбуа, то у вас будут постоянные столкновения с родней жены. Не об этом ли вы сейчас думаете?
Марк поднял голову.
— Признаюсь, я опасаюсь за наше счастье… Вы знаете, я не честолюбив, но назначение в Майбуа было бы для меня желанным повышением. И все же я заявляю, что вполне доволен своим местом в Жонвиле, я радуюсь своим успехам и счастлив, что приношу пользу нашему общему делу… А вы хотите, чтобы я отказался от этого прочного положения и поставил на карту свое семейное благополучие!
Некоторое время они помолчали, потом Сальван осторожно спросил:
— Разве вы сомневаетесь в чувстве Женевьевы?
— О, ничуть! — горячо воскликнул Марк.
Поборов смущение, он заговорил после краткой паузы:
— Могу ли я в ней усомниться? Она так любит меня, так счастлива своей любовью… Но вы не можете себе представить, что за жизнь мы вели в доме госпожи Дюпарк во время каникул, когда я занялся делом Симона. Это было прямо невыносимо, я стал каким-то отщепенцем, даже служанка не заговаривала со мной, лишь изредка мы обменивались краткими фразами, в которых звучала неприязнь; вот-вот могла вспыхнуть ужасная ссора. Мне казалось, что я попал в какую-то чужую, далекую страну или перенесся на другую планету. То было полное, глубокое разобщение… Старые дамы начали мало-помалу оказывать влияние на мою Женевьеву, снова превращали ее в пансионерку сестер визитандинок. Она не на шутку испугалась и была так счастлива, когда мы вернулись в Жонвиль, в наше тесное гнездышко, где мы принадлежим друг другу. — Взволнованный этим признанием, Марк на минуту замолк, потом воскликнул с жаром: — Нет, нет! Пусть меня оставят в Жонвиле! Я исполняю свой долг, успешно веду свое дело, верю в него. Каждый работник вкладывает в постройку свой камень.
Сальван принялся медленно шагать по кабинету. Потом остановился перед Марком.
— Я не хочу толкать вас на жертву, мой друг. Я буду в отчаянье, если из-за досадных конфликтов пострадает ваше счастье, нарушится мир в вашей семье… Но я знаю, вы, Марк, из породы героев… Не давайте мне сейчас окончательного ответа. Вот вам неделя на размышления, приходите в следующий четверг! Тогда мы снова побеседуем и примем решение.
Марк возвращался вечером в Жонвиль чрезвычайно озабоченный, в голове у него шумело; он спрашивал себя, должен ли он заглушить опасения, в каких не смел себе признаться, и начать борьбу с бабушкой и матерью жены, борьбу, в которой могло погибнуть его счастье. Сперва он решил напрямик объясниться с Женевьевой; потом отказался от этой мысли, заранее зная ее ответ: она скажет, чтобы он поступал, как находит нужным, как велит ему долг. Итак, он даже не рассказал ей о предложении Сальвана, им овладело беспокойство, он был недоволен собой. Два дня прошли в колебаниях, он стал снова обдумывать создавшееся положение и никак не мог решить, принять ли ему должность в Майбуа или отказаться от нее.
Он ярко представил себе городок, который наблюдал со времени процесса Симона. Вот мэр Дарра, славный человек передовых взглядов, но он не осмеливается во всеуслышание провозгласить истину из опасения потерять мандат и, будучи крупным предпринимателем, не хочет рисковать своим состоянием. Марк перебрал в уме Бонгаров, Долуаров, Савенов, Мильомов — все это люди ограниченные и морально неустойчивые, он слышал от них немало нелепостей, в их речах звучали глупость и жестокость. За ними стояла толпа, падкая на самые дикие выдумки, способная на самые бесчеловечные поступки. То были суеверные дикари, варвары, идолопоклонники, фетишисты, превозносящие убийства и разбой, не знающие, что такое терпимость, разум, добро. Невольно возникал вопрос: почему они так глубоко погрязли в тине заблуждений и лжи и чувствуют себя там прекрасно? Почему они открещиваются от логики, от здравого смысла с какой-то инстинктивной ненавистью, словно их страшит все ясное, простое и очевидное? Почему они не хотят видеть яркого солнца, отрицают самое существование дня? Наконец, почему в деле Симона этот народ показал себя с такой неприглядной стороны, проявив такое бесчувствие и тупоумие, почему, упорно не желая ничего видеть, отвергая неоспоримую истину, он прячется в темноту, а потом испытывает смертельный страх в непроглядной ночи суеверий и предрассудков? Разумеется, народ был отравлен, — такие газеты, как «Пти Бомонтэ» и «Круа де Бомон», ежедневно угощали его отвратительным пойлом, омрачающим разум и развращающим душу. Все слабые ребяческие умы, робкие сердца, все страждущие и униженные, отупевшие от рабства и нищеты, легко становятся добычей обманщиков и шарлатанов, извлекающих выгоду из людского легковерия. Во все времена все повелители мира, князья церкви, императоры и короли, ограбив своих злополучных подданных, властвовали над ними, отравляя их сознание страхом и ложными верованиями. Но не этим одним объясняется спячка совести, непробудная дремота ума. Если народ так легко дает себя отравить, значит, он не обладает силой сопротивления. Яд действует, главным образом, на невежд, на тех, кто не хочет знать, кто не способен критиковать, рассуждать и анализировать. Итак, первоисточником всех бед, несправедливостей и гнусностей оказывается невежество; это основная и единственная причина несчетных страданий человечества, которое медленно, упорно продвигается на своем пути к свету, несмотря на все ужасы и преступления истории. Следует истребить этот корень зла, раскрепощая народы, просвещая темные массы, — недавние события лишний раз подтверждают, что невежественный народ не способен быть справедливым, только истина может научить его справедливости.
