Жорж Роденбах - Выше жизни
Когда соучастники были оба налицо, она вбежала.
Ее приход напомнил удар грома.
— Бесчестные!
Эти слова были произнесены совершенно изменившимся голосом, точно она задыхалась, пробежав долгое время.
Мгновенно Годелива почувствовала близость несчастья. Жорис смотрел с тревогою, желая узнать, как далеко зашли ее подозрения.
Барбара произнесла с ударением: О! вы оба бесчестны!
Она набросилась на Жориса:
— Я знаю все!
И она показала ему кольца, совсем маленькие, бедненькие, точно просившие прощения за свое предательство, звеневшие в ее сжатой, дрожащей ладони.
В эту минуту она засмеялась леденящим смехом безумной женщины.
Затем она обратилась в Годелпве:
— Это ты! уходи! уходи! Я прогоняю тебя!
Она хотела ударить, избить ее. Жорис вступился.
Тогда прорвался сильный гнев, бешенство поднявшегося моря, не владеющего собой, падение камней и обломков, целая пена, которою Жорис и Годелива чувствовали себя пораненными, запятнанными до глубины души.
В то время, как она укоряла их в бесчестности, вдруг она бросила в них два золотых кольца, как бомбы.
— Вот они, ваши кольца!
Ее лицо казалось разбитым. Можно было бы сказать, что это было оттаивающее лицо…
И она повторяла без конца, объятая отчаянием:
— Это бесчестно! Это бесчестно!
Жорис и Годелива молчали, не смея произнести ни слова, чтобы успокоить ее, улучшить положение вещей.
Еще более раздражаясь от их молчания, взбешенная тем, что не попала в них кольцами, Барбара дошла до безумной ярости, схватила на сундуке вазу из старого фаянса, бешено бросила ее в голову Жориса. Он уклонился от удара, но голубая ваза разбилась о зеркало, которое сразу треснуло в одном месте.
Между тем фаянс, падая на мраморный камин, совсем рассыпался в куски, произвел резкий и продолжительный шум, раздраживший еще сильнее Барбару. В эту минуту она увидала себя в зеркале, увидала фигуру, точно разрезанную надвое от трещины, проходившей с одного конца на другой.
Ей показалось, что ее голова раскалывалась, и она, совершенно не владея собой, схватывала другие предметы, бросала их в виновных, которые стояли перед ней, пораженные и бледные, желая остановить ее, спрятаться и не имея возможности уйти, так как она загораживала дверь, полная ярости, с пеною у рта, взбешенная, безумная от своего горя, своей гордости, поражения зеркала, которое она чувствовала точно у себя на лице — расширившемся и еще более ужасном, потому что не было крови! — от шума, произведенного всем тем, что она бросала в стены и окна, разбивая хрусталь, вазы, лампы, заставляя их пролетать по комнате и разбиваться вдребезги, охваченная какою-то жаждою разрушения, каким-то неистовым желанием — уничтожать все, что окружало ее, так как в ее сердце также были только одни развалины!
И когда это великое истребление было закончено, она, чувствуя стыд и изнеможение, испустила долгий крик и выбежала, рыдая, в коридор.
Жорис и Годелива остались одни.
Они не произнесли ни слова. У Жориса было ощущение, что жизнь обрушивалась на него. Он чувствовал вокруг себя пустоту, точно он находился в глубоком пространстве, где все было разбито его падением. Ему казалось, что он упал с вершины башни, с высоты их любви, поднявшейся так же высоко, как башня. Ощущение чего-то непоправимого наполнило грустью его душу. Он представлял себя стоящим по ту сторону жизни, и драма, которую он только что пережил, казалась ему очень далекой, очень старой, как будто это случилось в прошлом с умершим человеком, похожим на него. Эта старая любовная история, конечно, дурно кончилась… Это была вина женщины, испугавшейся и слишком быстро отрекшейся: он сам также не настаивал достаточно. Они навлекли на себя наказание тем, что сами отреклись.
Теперь это был как бы сон, точно ничего и не было.
Вдруг, среди беспорядочных мыслей, Жорис был приведен к действительности Годеливою, которая стоя притягивала ему руку, точно желала проститься с ним.
Жорис спросил ее:
— Что вы думаете делать?
— Вы понимаете, — отвечала Годелива печальным голосом, — я не могу дольше оставаться здесь.
— Да, — сказал Жорис, — мы уедем.
И в немом отчаянии, чувствуя себя одиноким, он хотел прижаться к ней, привлечь ее к себе, вернуть ее к себе в ту минуту, когда вся жизнь ускользала от него, когда он должен был подумать снова о будущем. Годелива отстранилась, еще более пугаясь того, что могло случиться, чем того, что произошло. Отойдя на другой конец комнаты, она сказала невнятным голосом, точно мечтая, как бы уже на краю разлуки:
— Вам, Жорис, надо остаться. Здесь ваша жизнь, ваше дело и ваша слава!
Затем она произнесла твердым голосом:
— А я поступлю завтра в монастырь Dixmude… Жорис почувствовал, что это — непоколебимое решение, поспешное осуществление плана, который она, быть может, обдумывала некоторое время. Открытие Барбары и ужасная сцена менее разделяли их, чем их противоположные стремления. Таким образом, события здесь не играли никакой роли. Они всегда только согласуются с нашей душой, обнаруживают то, что таится внутри нас. Бог и здесь все начал. Он и победил.
Годелива имела силы расстаться.
— Прощайте, Жорис, — сказала она, — в последний раз; я буду молиться Богу за нас.
Ее голос дрогнул на последних словах, казавшихся побледневшими, слабыми, заплаканными, как будто внутренние слезы душили их…
Она дошла до двери, ее ноги запутались в осколках целой руины, которая трещала под ее ногами. В эту минуту она снова увидела, как бы при свете молнии, их встречу в церкви St. Saveuor, свадебный вечер, кольца, которыми они обменялись на погребальной плите. Действительно, их любовь должна была дурно кончиться, так как зародилась на могиле. Теперь дурное предзнаменование подтверждалось.
Она решилась и вышла, не оборачиваясь в его сторону.
Корне, убитый горем, остался один, чувствуя себя настолько одиноким, что ему казалось, что он очнулся среди могил. И он подумал о двух женщинах, как о двух умерших, вдовцом которых он стал.
Часть третья
Глава I
Выше жизни! Жорис привязался к этому возгласу, произносил его громко, точно написал его перед собою на открытом воздухе. Он повторял его себе, как приказание, как призыв на помощь, благодаря которому он мог бы спасти себя. Всегда это было его девизом, лозунгом, заключением его горестей, выбивающимся из их среды, как вода из скал.
Разумеется, после трагической сцены и отъезда Годеливы он чувствовал себя покинутым.
Все последующие дни ему казалось, что дом словно вымер. Его омрачало безмолвие. Всякий приход и уход, шум шагов и голоса прекратились. Теперь это напоминало дом с покойником, где люди молчат и боятся двигаться. Комната, где произошла заключительная ссора, осталась нетронутой: пол, весь покрытый обломками: зеркало, с широкою, как рана, трещиной, продолжавшей углубляться, покрывать шрамами смертельного удара эту зеркальную бледность. Никто не входил туда; она оставалась закрытой, с заставленной и запертой на ключ дверью. Действительно, это была комната покойника, проходя мимо которой, люди дрожат и не смеют войти.
Барбара, к тому же, не покидала своих комнат, заставляла туда подавать обед, запираясь там, одинокая и озлобленная, чувствуя большой упадок сил. Открытие доказательства, наконец, найденного, сильный гнев, дикие выходки, бегство Годеливы, ушедшей на другой день, на заре, не повидавшись с нею, — все это потрясло и расстроило ее нервы, как снасти во время бури.
Теперь бесконечная усталость сменила острое возбуждение. Она более не раздражалась и не выходила из себя. Она пряталась по углам, пугливая, как больное животное, с похолодевшею кровью. Она блуждала по лестнице, коридорам, с покрасневшим и омоченным слезами лицом. Иногда, когда она случайно встречала Жориса, ее бешенство возвращалось на минуту, выражалось в каком-нибудь бранном, грубом слове, брошенном в него, как камень. Но у нее не было больше сил; она бросала только один камень, как будто наступал вечер и она уставала от своей мести… Жорис, в свою очередь, также скрывался, избегал ее, чувствуя к ней только одно равнодушие. Сознательно или от болезни, она все же заставила его слишком много страдать. Он не мог даже отныне воздержаться от ненависти, так как она, не имея возможности сделать его счастливым, разбила ему дорогуш и последнюю любовь, которая была для него утешением и обновлением. Как утешиться в том, что он снова стал одинок? Как забыть Годеливу, ушедшую из его жизни? Ведь она его любила, и она ушла! Это было непоправимо. Сначала он начал наводить справки о ней. Никто не знал места ее уединения. Может быть, она не поступила в монастырь Dixmude, как говорила, но устроилась в каком-нибудь другом городе, куда она вскоре позовет и его. Вероятно ли, чтобы такая любовь, какая была у них, окончилась так быстро и без всякой причины? Да, это правда; между ними стоял Бог. Начиная с тревоги, вызванной возможностью материнства, указаний духовника, открывшегося греха, угрозы адскою мукою, Годелива вдруг отстранилась и отдалилась от него. Но, конечно, разлука давала ей себя чувствовать. Невозможно, чтобы воспоминания о поцелуе не преследовали ее. А воспоминание быстро превращается в желание…