Уильям Моэм - Собрание сочинений в пяти томах. Том первый. Бремя страстей человеческих. Роман
— Проклятый янки!
Он верил, что последнее слово осталось за ним. Это был лучший ответ на все неопровержимые доводы противника.
Хотя беседы в маленькой комнате Уикса начинались с самых разнообразных предметов, в конечном счете они всегда переходили на религию: для студента-теолога она представляла профессиональный интерес, а Хейуорд был рад всякой теме, которая не требовала знания грубых фактов; когда мерилом служит чувство, вам наплевать на логику, и это очень удобно, если вы не в ладах с логикой. Хейуорду трудно было изложить Филипу свой символ веры без помощи целого потока слов; выяснилось, однако, что он воспитан в духе законной англиканской церкви (так же как, впрочем, и Филип). Правда, Хейуорда все еще привлекал католицизм, хотя он и отказался от мысли перейти в эту веру. Он не переставал его восхвалять, сравнивая пышные католические обряды с простыми богослужениями протестантов. Он дал прочесть Филипу «Апологию» Ньюмена, и хотя Филип нашел ее прескучной, но все-таки дочитал до конца.
— Читайте эту книгу ради стиля, а не ради содержания,— сказал Хейуорд.
Он восторгался музыкой ораторианцев[*18] и высказывал остроумные догадки о связи между набожностью и ладаном. Уикс слушал его с ледяной улыбкой.
— Вы думаете, если Джон-Генри Ньюмен хорошо писал по-английски, а кардинал Мэннинг обладал представительной внешностью, это доказывает правоту католической религии? — спросил он.
Хейуорд намекнул, что вопросы веры стоили ему немало душевных мук. Целый год он блуждал в беспросветном мраке. Проведя рукой по своим светлым вьющимся волосам, он заявил, что даже за пятьсот фунтов стерлингов не согласился бы снова пережить такую моральную пытку. К счастью, он наконец обрел покой.
— Но во что же вы верите? — спросил Филип, которого никогда не удовлетворяли туманные намеки.
— Я верю в Здоровье, Пользу и Красоту,— с важным видом изрек Хейуорд; его крупное, ладное тело и гордо посаженная голова выглядели очень картинно.
— Так вы и определили бы вашу религию во время переписи? — мягко осведомился Уикс.
— Ненавижу точные определения: они так безобразно прямолинейны. Если хотите, я могу сказать, что моя религия — это религия герцога Веллингтона и мистера Гладстона.
— Но это же и есть англиканская церковь,— вставил Филип.
— О мудрый юноша! — возразил Хейуорд с улыбкой, заставившей Филипа покраснеть: тот почувствовал, что сказал пошлость, выразив обыденными словами сложную метафору собеседника.— Да, я принадлежу к англиканской церкви. Но я люблю золото и шелка, в которые облачен католический священник, меня привлекают обет безбрачия, исповедальня и чистилище; в таинственном полумраке итальянского собора, пропитанном ладаном, я всей душой верю в таинство пресуществления. В Венеции я видел одну рыбачку — она босиком вошла в церковь и упала на колени перед мадонной; бросив корзину с рыбой, она стала молиться; да, вот это была подлинная вера, и я молился и верил вместе с этой женщиной. Но я верю также и в Афродиту, и в Аполлона, и в великого бога Пана.
У Хейуорда был бархатный голос; он говорил, выбирая слова и словно скандируя. Он бы говорил еще, но Уикс откупорил вторую бутылку пива.
— Выпейте лучше,— сказал он.
Хейуорд обратился к Филипу с тем слегка снисходительным жестом, который производил неотразимое впечатление на юношу.
— Теперь вы удовлетворены? — спросил он. Сбитый с толку, Филип признал, что он удовлетворен.
— Жаль, что вы не добавили сюда немножечко буддизма,— сказал Уикс.— Сам я, сознаюсь, испытываю некую склонность к Магомету; обидно, что вы его обошли.
Хейуорд рассмеялся; в тот вечер он был настроен благодушно, отзвук округлых фраз все еще приятно отдавался у него в ушах. Он опорожнил свой стакан.
— Я и не ожидал, что вы меня поймете,— ответил он.— Вы с вашим холодным американским рассудком можете меня только осудить. Вы ведь бредите Эмерсоном и тому подобное. Но что такое осуждение? Это чисто разрушительное начало; разрушать может каждый, но не каждый может созидать. Вы, дорогой мой, педант. Созидание — вот что важнее всего, а я — созидатель, я — поэт.
Уикс глядел на Хейуорда как будто серьезно, но глаза его весело смеялись.
— Не обижайтесь, но мне кажется, что вы чуть-чуть опьянели.
— Самую малость,— бодро ответил Хейуорд.— Далеко не достаточно для того, чтобы вы могли победить меня в споре. Но, послушайте, я раскрыл вам свое сердце; теперь скажите, в чем ваша вера.
Уикс склонил голову набок, словно воробей на жердочке.
— Я раздумываю об этом уже много лет. Кажется, я — унитарий[*19].
— Но ведь они же сектанты,— сказал Филип.
Он так и не понял, почему оба они расхохотались — Хейуорд раскатисто, а Уикс, потешно пофыркивая.
— А в Англии сектантов не считают джентльменами? — спросил Уикс.
— Что же, если вы спросите моего мнения, они и в самом деле не джентльмены,— сердито ответил Филип.
Он терпеть не мог, когда над ним смеялись, а они засмеялись снова.
— А вы мне объясните, пожалуйста, что такое джентльмен,— сказал Уикс.
— Ну, как вам сказать... кто же этого не знает?
— Ну, вот вы — джентльмен?
На этот счет у Филипа никогда не было сомнений, но он знал, что о себе так говорить не полагается.
— Если кто-нибудь сам называет себя джентльменом, можно держать пари, что он им никогда не был,— возразил он.
— А я джентльмен?
Правдивость мешала Филипу прямо ответить на этот вопрос, но он был от природы вежлив.
— Вы совсем другое дело,— сказал он.— Вы же американец.
— Значит, мы пришли к выводу, что джентльменами могут быть только англичане? — совершенно серьезно произнес Уикс.
Филип не стал возражать.
— А вы не можете мне назвать еще какие-нибудь отличительные признаки джентльменства? — спросил Уикс.
Филип покраснел, но, все больше сердясь, уже не думал о том, что выставляет себя на посмешище.
— Могу назвать их сколько угодно.— «Нужно три поколения, чтобы создать одного джентльмена», говорил его дядя; это было его любимой поговоркой, так же как и «не суйся с суконным рылом в калашный ряд».— Во-первых, для этого надо быть сыном джентльмена, затем надо окончить одно из закрытых учебных заведений, а потом Оксфорд или Кембридж...
— Эдинбургский университет, верно, не подойдет? — ввернул Уикс.
— И еще для этого надо говорить по-английски, как джентльмен, и одеваться как следует, и уметь отличать джентльмена от неджентльмена...
Чем дальше Филип говорил, тем менее убедительным все это казалось ему самому, но ничего не поделаешь: именно это он и подразумевал под словом «джентльмен», да и все, кого он знал, подразумевали под этим словом то же самое.
— Теперь мне ясно, что я неджентльмен,— сказал Уикс.— Непонятно, почему же вы так удивились, что я сектант.
— Я плохо себе представляю, что такое унитарий,— сказал Филип.
Уикс по привычке снова склонил голову набок: казалось он вот-вот зачирикает.
— Унитарий совсем не верит в то, во что верят другие, зато он горячо верит неизвестно во что.
— Зачем вы надо мной смеетесь? — спросил Филип.— Мне в самом деле хотелось бы знать, что такое унитарий.
— Дорогой друг, я вовсе над вами не смеюсь. Я пришел к этому определению после долгих лет упорного труда и напряженных, мучительных раздумий.
Когда Филип и Хейуорд встали, чтобы разойтись по своим комнатам, Уикс протянул Филипу небольшую книгу в бумажной обложке.
— Вы, кажется, уже бегло читаете по-французски. Надеюсь, это вам доставит удовольствие.
Филип поблагодарил и, взяв книгу, посмотрел на ее заглавие. Это была «Жизнь Иисуса» Ренана.
ГЛАВА 28
Ни Хейуорду, ни Уиксу и в голову не приходило, что беседы, помогавшие им скоротать вечер, служили потом Филипу пищей для бесконечных размышлений. Он раньше и не подозревал, что религия может стать предметом обсуждения. Для него религия — это англиканская церковь, а неверие в ее догматы свидетельствовало о непокорности, за которую полагалась неизбежная кара — либо здесь, либо на том свете. Он, правда, питал кое-какие сомнения насчет наказания неверных. Не исключена была возможность, что всевышний судия, ввергнув в геенну огненную язычников — магометан, буддистов и прочих,— смилостивится над сектантами и католиками (зато как они будут унижены, поняв свои заблуждения!); допустимо было, что он окажет милосердие и тем, кто не имел возможности познать истину, хотя миссионерские общества развернули такую деятельность, что мало кто мог сослаться на свое невежество. Но, если у человека была возможность приобщиться к истинной вере и он ею пренебрег (а к этой категории все же принадлежали и католики и сектанты),— тогда кара была неизбежной и заслуженной. Еретик явно был в незавидном положении. Может быть, Филипа и не учили всему этому дословно, но ему внушили убеждение, что только последователи англиканской церкви могут питать твердую надежду на вечное блаженство.
