Любовь, или Мой дом (сборник) - Метлицкая Мария
За окном лето. Мне видны зеленые верхушки деревьев, и вдалеке, через двор под названием «пятачок», – бежевая стена соседнего дома, в утренней светотени напоминающая то ли Руанский собор с полотен Моне, то ли что-то дейнековское. Самые большие деревья – три, четыре, нет, шесть лиственниц. Они с каждым годом вытягиваются еще немного вверх, и кажется, что уже сравнялись с нашей «сталинской» шестиэтажкой.
В углу комнаты, рядом с кроватью и окном, большой письменный стол. Раньше он стоял по-другому – левым боком к окну, и у того, кто за него садился, позади оказывались книжные полки. За столом обычно сидел мой дедушка, бывший военный, и что-нибудь читал, или писал, или принимал какого-нибудь своего гостя, чаще всего – тоже бывшего военного. Внутри, на одном из выдвижных ящиков, надпись: «20.01.75». Получается, стол – мой ровесник, он появился в комнате чуть больше чем за месяц до моего рождения.
На столе давно уже не горит дедушкина лампа под зеленым абажуром, не лежит стекло, аккуратно закругленное по краям, покрывавшее всю столешницу. Здесь теперь монитор компьютера, пластмассовый фонтанчик с пестрыми китайскими птичками, аромалампа, маленький подсвечник под колпаком из разноцветных стеклышек и сундучок с моими лекарствами. Здесь же настольная лампа, сделанная как я люблю, – чтобы не было видно лампочки. Лампа «волшебная»: включается прикосновением пальца к любой ее металлической части.
Не забыл ли я о времени? Взглянув на круглый циферблат настенных часов, убеждаюсь, что на встречу я успеваю спокойно. Медленно встаю и делаю босыми ногами два шага в сторону книжного шкафа.
Чаще всего именно книги – первое, на что я смотрю, проснувшись. Мимо Катулла и Апулея, отталкиваясь от «Декамерона» и «Фауста», взгляд привычно скользит вверх – к тому, что выше для меня во всех смыслах. «Хлебников и Восток» Иосифа Тартаковского, «Поэтика В. Хлебникова» Барбары Ленквист, «Велимир Хлебников и русская литература» и «Велимир Хлебников: природа творчества» Рудольфа Дуганова, тяжеленный сборник статей «Мир Велимира Хлебникова», столь же весомая книга Виктора Григорьева «Будетлянин». И, разумеется, сочинения самого Будетлянина.
Первый из появившихся у меня хлебниковских сборников – с «историей», я выкрал его из библиотеки Тимирязевской сельхозакадемии, где проработал несколько месяцев сменным ночным сторожем, готовясь к поступлению в Литературный институт. У сторожей имелись ключи практически от всех библиотечных помещений, и хотя комнаты на ночь запечатывались, я пошел на хитрость. Печати были круглые, размером с мелкую монету, и вот я аккуратно отпирал дверь, брал, что мне нужно, а потом прикладывал вместо настоящей печати обычную монетку – «орлом». Тем же способом возвращал книгу на место. Но однажды, взяв почитать Хлебникова, я увидел, что эту книжку, вышедшую одиннадцать лет назад (дело происходило весной девяносто шестого года), до меня никто из читателей в библиотеке не трогал – во вкладыше были проставлены только отметки об инвентаризации. И я решил Хлебникова не возвращать. А на следующий день ключи у ночных сторожей почему-то отобрали. Думаю, причина все же крылась не в моих ночных набегах – никаких претензий никто мне не высказал. Просто так совпало, судьба.
На отдельной полке – обэриуты, или, как правильнее их называть, чинари. Это первые книги, которые начал я покупать, когда повзрослел достаточно, чтобы уже не тратиться на всякую приключенческую ерунду. Тут собраны все основные издания Введенского и Хармса, книги Константина Вагинова (он был Вагенгейм, немец, но глуховатый к русскому языку папа, царский полковник, в Первую мировую из патриотических чувств нелепо изменил фамилию), стихотворные сборники двух Николаев, Олейникова и Заболоцкого, дневники философа-чинаря Якова Друскина, определявшего гармонию как равновесие с небольшой погрешностью. На соседних полках теснятся Маяковский, Кузмин, Даниил Андреев, многотомные ряды поэзии и беллетристики, истории и философии, биографий и художественных альбомов… Оказавшись впервые у кого-нибудь в гостях, я обязательно оглядываю содержимое книжных полок. Наблюдательному гостю подбор литературы всегда сообщит о хозяине многое – если не все, то, может быть, основное.
Слева от книжного шкафа – распахнутая дверь в гостиную, за ней прячется гладильная доска, дальше – платяной шкаф. Там, под рубашками, стоит коробка, набитая солдатиками. Я играл в них до восемнадцати лет. Распахиваю дверцы, открываю коробку и беру оттуда наугад. Конник из серой пластмассы – «гусар». То есть правильнее было бы его назвать, по выпуклому нагруднику, кирасиром, но все солдатики из набора «Отечественная война 1812 года» именовались у нас в ту пору почему-то «гусарами». У меня таких около сотни. А вот коричневый «индеец», и еще один, и еще. Их порядка двухсот. Серый рыцарь-арбалетчик из набора «Ледовое побоище» – это уже вторая половина восьмидесятых годов. До того, в более старых наборах, рыцари были зеленые, иногда коричневые. Плоские фигурки из наборов «красной конницы» грубой работы: лошади и сидящие на них кавалеристы несоразмерны. Интересно, что за вредитель придумал делать лихих рабоче-крестьянских рубак такими уродами? Разумеется, они всегда оказывались у меня «врагами». Вот и получается, что я, играя, восставал против советской власти, все свое детство символически с ней боролся. А сколько еще мальчишек по всему Союзу вроде меня?..
В коробке солдатиков не меньше тысячи. Как я в них играл? Сначала две армии расставлялись на полу комнаты, что занимало не меньше часа. Затем они постепенно передвигались вперед – ряд за рядом, если это была пехота. Кавалерия лавинами сшибалась на флангах. Выигравшая сторона определялась, естественно, мною, но не совсем уж без справедливости: я учитывал опыт исторических битв, устраивал окружение, как при Каннах, или засаду, как на Куликовом поле.
Левее шкафа, на той стене, к которой примыкает спинка кровати, – я, то есть мое отражение в большом прямоугольном зеркале, схватившееся широченной пятерней за бежевую дверцу, и это отражение не слишком-то мне нравится. Но если слегка улыбнуться, чуть вскинуть голову и распрямить спину, убрать со лба упавшую прядь и взъерошить волосы, то в принципе ничего, жить можно. Зеркало висит на крюке, а крюк держится в стене благодаря вбитым вокруг него зубочисткам. «Золотые руки» у меня от папы, он тоже любил укреплять плохо державшиеся гвозди бумажками и спичками. Впрочем, сначала я честно попытался просверлить отверстие и вставить дюбель, но старая штукатурка под обоями рассыпается, вот и пришлось идти в прямом смысле по стопам отца – на кухню за зубочистками.
Из другой секции шкафа достаю одежду, быстро натягиваю на себя джинсы и футболку. Выходя, бросаю последний взгляд на комнату. В углу над письменным столом фотография Бабы Лизы – восемнадцатилетней красавицы курсистки Елизаветы с длиннющей косой. Там же ее сестры – тетя Соня и тетя Вава, последняя – под зонтиком. Дядя Леля в форме царского гвардейца запечатлен сидящим на скамейке: безукоризненный прямой пробор, фуражка на коленях, нога на ногу. А этот столичный денди, в пенсне, щегольской кепке, руки в карманы, на жилете цепочка от брегета – их брат и мой дедушка по отцу, Александр Павлович, выпускник Веймарской академии, главный инженер завода «Динамо», приятель Серго Орджоникидзе.
На кого же из двух дедов я больше похож? Кто из них отчетливее прорастает во мне – Шура, деревенский крепыш, на пару с младшим братом забивший насмерть своего обидчика – здоровенного и злого мужика, а в войну схватившийся врукопашную с дюжим немцем, поборовший его и потом пристреливший (десантникам запрещалось брать пленных), или это близоруко сощурившийся интеллигент Саша, пришедший с сыном в гости к наркомтяжпрому: пока взрослые говорят о чем-то серьезном и важном, ребенок весело катается на воображаемой лошадке – наркомовской ноге, втиснутой в мягкий кавказский сапог…
Справа за дверью в гостиной огромные напольные немецкие часы с двумя гирями, маятником и желтым циферблатом. Они бьют каждый час положенное число раз и еще по разу каждые полчаса. В полночь и полдень – двенадцать гулких ударов. Открыв застекленную дверцу, можно рукой проникнуть вниз, куда постепенно на цепях под собственной тяжестью съезжают гири, за которыми раньше, не давая им опуститься до конца, следил, подтягивая, пока был жив, мой отец, ходивший, как маятник, по квартире – из маленькой комнаты через прихожую на кухню и обратно.
