Джек Лондон - Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни
— Со мной вы больше не разговаривайте, — мрачно пробормотал храбрый моряк. — Я занят, я обдумываю свою месть… Что касается вас, мистер Дик Форрест, я или взорву ваше молочное хозяйство, или подрежу подколенные жилки у Горного Духа. А может быть, я сделаю и то и другое, а пока что собираюсь побить вашу кобылку.
Дик на своей Фурии, а Паола на Лани ехали домой к Большому дому рядом.
— Как тебе нравится Грэхем? — спросил он.
— Он очень милый, — ответила она. — Это человек твоего типа, Дик. Он универсален, как и ты, и на нем, как и на тебе, лежит печать громадного опыта, всех семи морей и всех книг, и всего прочего. К тому же он разбирается в искусстве и вообще имеет понятие обо всем. И веселиться умеет. Ты заметил, как он улыбается? Как заразительно? Невольно хочется улыбнуться ему в ответ.
— А вместе с тем жизнь оставила на нем и серьезные следы, это и по лицу видно, — добавил Дик.
— Правда, правда, — в уголках глаз, когда он улыбается, видны морщинки. В них чувствуется не усталость, а, скорее, вечные старые вопросы: почему? к чему? стоит ли? в чем тут дело?
Замыкая кавалькаду, ехали Эрнестина и Грэхем, и она говорила:
— Дик глубок. Вы его недостаточно знаете. Он поразительно умен и глубок! Я его знаю, хотя очень немного! Паола его хорошо знает. Но вообще, мало кто его понимает, о нем судят поверхностно. Он настоящий философ, а владеет собой, как стоик или англичанин, и может провести весь мир.
Под дубами у коновязи, где собралось спешившееся общество, Паола умирала со смеху:
— Продолжай, продолжай, еще, еще.
— Она меня обвиняет в том, что у меня в моем словаре для имен наших боев по моей системе уже места нет, — пояснил он.
— А он мне тут же назвал не менее сорока новых имен… Продолжай же, Дик, еще, еще.
— Ну, тогда у нас будут: О-Плюнь и О-Дунь, О-Пей и О-Лей, О-Вей, О-Кис и О-Брысь, О-Пинг и О-Понг, О-Мост, О-Нет и О-Да.
И Дик зазвенел шпорами, направляясь к дому и напевая имена из своего импровизированного словаря.
Глава XVII
Всю следующую неделю Грэхема мучили досада и неудовлетворенность; он не находил себе места. С одной стороны, он твердо знал, что должен уехать из Большого дома с первым же поездом, а с другой — хотел видеть Паолу все больше и больше. Кончалось же тем, что он не уезжал, а с ней встречался меньше, чем в первые дни после приезда.
За все пять дней, пока гостил молодой скрипач, он занимал почти все время Паолы. Грэхем часто заходил в музыкальную комнату и угрюмо слушал их игру; они же оба не обращали на него никакого внимания. Они совершенно забывали о его присутствии, раскрасневшиеся и поглощенные общей страстью к музыке, или же, вытирая разгоряченные лица, весело болтали и дружески смеялись. Грэхему было совершенно ясно, что молодой скрипач боготворил ее с почти болезненной пылкостью; но ему было больно не от этого, а от того благоговейного восторга, с которым она иногда смотрела на Уэйра, когда тот был в ударе. Напрасно Грэхем старался убедить себя, что с ее стороны нет ничего, кроме чисто духовного увлечения, кроме восторженной оценки подлинного искусства. Все же его мужское самолюбие страдало так, что ему часто было невмоготу засиживаться в музыкальной комнате.
Как-то раз, зайдя туда в момент, когда, сыграв песню Шумана, Уэйр вышел, Грэхем застал Паолу еще за роялем, с выражением восторженной мечтательности на лице. Она взглянула на него, точно не узнавая, потом машинально встрепенулась, пробормотала что-то совершенно несвязное и вышла из комнаты. Грэхем почувствовал обиду и боль, хотя и старался убедить себя, что она просто замечталась, как артистка, переживая только что сыгранную песню. «Но женщины странные существа, — рассуждал он, — они способны на неожиданные и непонятные увлечения. Вполне возможно, что этот юноша своей музыкой увлек ее как женщину».
Тотчас же после отъезда Уэйра Паола Форрест почти перестала выходить из своего флигеля. Из разговора домашних Грэхем узнал, что это у нее в порядке вещей.
— Паола порой чувствует себя прекрасно и в одиночестве, — пояснила Эрнестина, — и нередко уединяется на довольно продолжительное время. Единственный, кто ее тогда видит, — это Дик.
— Для остальных это, однако, не очень-то лестно, — улыбнулся Грэхем.
— Но зато, когда она возвращается к нам, с ней так весело, — ответила Эрнестина.
Прилив гостей Большого дома понемногу стихал. Приехал еще кое-кто из друзей, были также и деловые визиты. Но больше разъезжались. О-Пой со своей китайской командой управлял Большим домом так бесшумно и безупречно, что хозяевам отнюдь не приходилось занимать гостей. Гости занимали себя сами. Дик редко показывался до завтрака. А Паола продолжала жить в уединении и не выходила раньше обеда.
— Лечение отдыхом, — сказал как-то раз утром Дик Грэхему, предлагая ему бокс, поединок на рапирах или на ножах. — Теперь самое время приняться за вашу книгу, — сказал он ему, остановившись на минутку передохнуть во время борьбы. — Я — только один из многих, с нетерпением ждущих ее появления, а я, правда, жду с нетерпением. Я вчера получил письмо от Хэвли, он тоже об этом вспоминает и спрашивает, много ли у вас написано.
Грэхем, сидя у себя в башне, привел в порядок свои записи и фотографии, составил план книги и погрузился в работу над первой главой. Это так увлекло его, что зарождающийся в нем интерес к Паоле, может быть, и угас бы, если бы не встречи с ней по вечерам за обедом. К тому же, пока Эрнестина и Льют не уехали в Санта-Барбара, купание днем и катание верхом не прекращались, как и автомобильные поездки на миримарские пастбища и к вершинам Ансельмских гор. Ездили иногда в сопровождении Дика осматривать его землечерпалки в бассейне реки Сакраменто или большую плотину на Малом Койоте, а как-то раз посетили отведенный ему для колонии участок в пять тысяч акров, сдаваемый в аренду по двадцать акров, где Дик брался обеспечить существование двумстам пятидесяти фермерским семействам.
Грэхем знал, что Паола часто отправляется в далекие одинокие прогулки верхом и не удивился, застав ее спешивающейся у коновязи с Лани.
— А вы не боитесь, что эта кобыла разучится бывать в обществе? — пошутил он.
Паола засмеялась и покачала головой.
— В таком случае, — заявил он храбро, — дайте мне это испытать.
— У вас есть Льют и Эрнестина, и Берт и другие.
— Для меня места здесь новые, — настаивал он. — А новые места всегда лучше всего узнаешь с теми, кто их знает. Я уже на многое смотрел глазами Льют и Эрнестины и всей компании. Но многого еще не видел вовсе, такого, что можно увидеть только вашими глазами.
— Приятная теория, — ответила она уклончиво. — Вы хотите смотреть пейзажи, как географический вампир?
— Но без дурных последствий, которых можно ожидать от вампира, — быстро заверил он.
Она ответила не сразу. Она посмотрела на него честно и прямо, и он понял, что она взвешивает и обдумывает каждое слово.
— В этом я не уверена, — сказала она наконец, и его воображение сразу же заиграло, отыскивая внутренний смысл ее слов.
— Но мы так много могли бы сказать друг другу, — снова взмолился он. — Столько такого, что мы… должны сказать.
— Этого я и опасаюсь, — ответила она совершенно спокойно и снова посмотрела на него так же прямо и открыто.
«Опасается!» — эта мысль обожгла его, но он не успел ответить, а она, засмеявшись холодно и вызывающе, вошла в дом.
А Большой дом все пустел. Тетка Паолы, миссис Тюлли, уехала, пробыв всего несколько дней, к великому разочарованию Грэхема, надеявшегося узнать у нее побольше о Паоле. Поговаривали, что она вернется и останется надолго, но та заявила, что сейчас, после своего путешествия по Европе, ей нужно объехать очень многих, и только позднее она сможет побыть здесь вволю.
Критику О'Хэю пришлось погостить несколько дней, чтобы оправиться от поражения, нанесенного ему философами. Вся затея была придумана Диком. Сражение началось рано вечером. Брошенное как бы невзначай замечание Эрнестины послужило Аарону Хэнкоку поводом бросить первую бомбу в самую гущу сокровеннейших убеждений О'Хэя. Дар-Хиал, верный и преданный союзник, напал на О'Хэя с фланга со своей цинической теорией музыки и захватил О'Хэя с тыла. Бой ожесточенно продолжался, пока горячий ирландец, вне себя от нападок этих искусных спорщиков, с искренним облегчением не последовал любезному приглашению Терренса Мак-Фейна успокоиться и отдохнуть в бильярдной, где под умиротворяющим действием искусно смешанных напитков и вдали от всяких варваров они по душам поговорили бы о настоящей музыке. А в два часа ночи совершенно трезвый и твердо ступающий Терренс довел до кровати дико вращающего глазами и безнадежно опьяневшего О'Хэя.
— Не огорчайтесь, — утешала его Эрнестина впоследствии, а блеснувший в ее глазах огонек выдал ее участие в заговоре, — этого следовало ожидать. Эти болтуны-философы и святого доведут до пьянства.
