Петру Думитриу - Буревестник
На северо-западе постепенно исчезали последние сиреневые отблески вечерней зари. Распространяемый ими свет был так нежен, что Константин мучительно ощущал недостаток соответствующего этому освещению запаха. Ему казалось, что такая красота непременно должна была источать какие-нибудь волшебные, пряные ароматы, напоминающие благоухание цветущих садов. Но ноздри его улавливали лишь запахи жареной рыбы, рыбьего жира и острых соусов, которые настойчиво валили из консервного завода, помещавшегося в носовом подпалубном помещении. Константин привык к этим запахам, но ему все-таки казалось, что этой ночью море и небо должны были бы благоухать сиренью, душистым табаком… Он жадно и с надеждой вдыхал ночной воздух, но тщетно: все вокруг него попрежнему пахло жареной рыбой и соусами.
Кто-то поднялся по трапу и молча остановился около него. Третий помощник еще несколько минут, не отрываясь, смотрел в бинокль, медленно, миллиметр за миллиметром, осматривая горизонт — слева направо и обратно. Потом остановился посреди описываемого биноклем полукруга и замер в этом положении.
— Нашли? — спросил голос стоявшего около него человека.
Это был голос Хараламба. Константин опустил бинокль и поднял глаза на капитана. Высокий, сутулый, он тоже всматривался вдаль, пытаясь увидеть огонек куттера и поджимая губы, с видом человека, который чем-то недоволен или рассержен. Он, очевидно, очень устал, о чем свидетельствовали, более обыкновенного, опущенные плечи и сутулая спина.
— Что еще? — сухо, лаконически спросил капитан.
— Больше ничего, — ответил третий помощник. — В одиннадцать выйду и буду идти два часа по курсу сорок пять градусов…
Капитан что-то пробормотал, повернулся к нему спиной, прошел через штурвальную рубку и вышел на другую сторону командного мостика. Константину была видна его широкая спина в чистой белой рубашке. Взглянув на небо, потом на море, капитан вернулся в рубку и нагнулся над висевшим на стене барометром. Константин заметил, как блеснули его белые волосы и маленькие голубые глаза. Посмотрев на барометр, он вздохнул, ни слова не говоря прошел мимо Константина и стал спускаться по трапу, вскоре исчезнув в темноте.
Третий помощник еще долго стоял, облокотившись на фальшборт и смотрел на небо. Там, над морем, как изумрудная диадема, горело огненным блеском огромное созвездие Пегаса. Рассеянные по всей окружности горизонта, световые точки отмечали местоположение куттеров.
Снизу, с юта, слабо доносились не то голоса, не то чей-то смех и даже, словно музыка… Но, наверное, это только показалось Константину; на самом деле кругом, как и прежде, царила тишина. Ночь была тихая, ясная, и море, сонное, широкое, мягко плескалось у его ног… Третий помощник потер руки — ладони были влажны. Ему хотелось бежать отсюда, покинуть это неподвижное судно, где… «Ах, люди, люди, — думал он, — почему они все портят? В их власти сделать, чтобы все было прекрасно и хорошо, а они сами…»
На палубах было темно. То, что Константин принял за голоса и музыку, в действительности могло быть просто шумом волны, ударившейся о борт, или вздохом дельфина. Прорезав созвездие Пегаса, упала звезда… Потом дальше и ниже — еще одна. Их бесшумный полет по небосводу, казалось, еще более усиливал тишину. Константину было слышно, как бьется его сердце, как тикают часы в штурвальной рубке.
Среди этой всеобъемлющей тишины вдруг раздался совершенно неожиданный звук — птичье щебетанье. Константин обернулся: по капитанскому мостику проскользнула тень, оттуда же раздалось и щебетанье. Тень, тяжело дыша, двинулась вверх по трапу и снова послышалось тихое:
— Фиу-фиу-фи! Тиу-тиу-ти!
Издавал этот звук тучный старый человек с коротко обстриженной головой на подобие серебристой щетки вокруг желтой, как старая слоновая кость, лысины. Одет он был в спецовку — из тех, что, не покрывая ни спины, ни рук, спереди выкроены фартуком. Голые спина и руки свидетельствовали о том, что толстяк был когда-то очень силен. Теперь он был стар, и лицо у него было старое — лицо много видавшего на своем веку человека. Из двери штурвальной рубки падала полоска света, благодаря которой хорошо заметна была искривленная линия рта, говорившая о том, что этому человеку пришлось в жизни видеть немало такого, что наложило на его лицо неизгладимую гримасу отвращения, разочарования и горечи. Он нагнулся и хлопнул по плечу Константина:
— Ну, юноша, как дела? Фиу-фиу-фи!
Третий помощник капитана не ответил. Старик окинул взглядом морской простор, посмотрел на небо и вздохнул:
— Бессонница замучила, не могу спать…
Волны лениво и бесшумно скользили у борта.
Тишина была такая, словно пароход плыл не по морю, а по воздуху.
— Вот такие же ночи бывали в Маракаибской лагуне… — пробормотал старик. — Только берега были ближе, и на них неподвижной стеной стояли леса. Листочек, бывало, не шелохнется, ни малейшего движения, ни малейшего звука… Мы были на танкере общества «Сокони»; шли тихо — по нескольку узлов в час, — с лоцманом, мимо этих лесов и смотрели на них, боясь проронить слово, чтобы не нарушить этой изумительной тишины. Чуть слышно дрожали машины, под ногами дрожала палуба, но все это бесшумно — слышно было, как за милю, а то и далее, от нас разбивалась о темный берег поднятая нами волна. Потом пошли огни: тысячи огней на воде — нефтяные вышки Маракайбо. Их много в лагуне, есть они и в лесах, и на всех — рефлекторы, а вокруг — множество белых огней. Много, много… тысячи. В море — световые буи, красные и зеленые, а вдали, на горизонте, огни большого порта Маракайбо. Мы остановились — лоцман ждал сигнала, чтобы войти в судоходный канал. Иногда приходилось ждать целую вечность и все среди этой тишины. Те, кто устал за день, — ложились, а я стоял — вот так же, как сейчас с вами, — и ждал. В ночном небе горели звезды — другие, не те, что у нас: оттуда виден Южный Крест. И все это, заметьте, в полной, неимоверной тишине. Иногда тишина эта раздиралась воплем, от которого по спине пробегали мурашки: это в лесу ревел дикий зверь. Проревет и снова тишина, а мы все ждем…
Он смолк. Снизу послышались голоса рыбаков из только что прибывших лодок. Потом все стихло.
— И тогда тоже с берега приплывали рыбаки, — продолжал старик, — в лодках из коры и предлагали нам рыбу, яйца, фрукты…
— Ночью? — спросил Константин.
— Ночью… — рассмеялся старик. — А вот, если, бывало, перевернется одна такая лодка у берега, рыбаков сжирали аллигаторы… В лесах на них нападали звери — те самые, которые так страшно ревели по ночам, ягуары или как они там называются… Вышки окружены проволочными сетками — чтобы они не нападали на рабочих… Рабочие там — все американцы… Местных, венесуэльцев, на работу не принимают. Им остается только ловить рыбу на своих лодках из древесной коры… Вот они, бедные, и приплывали… И ночью и днем: как увидят, что пароход остановился, ждет сигнала, так и приплывут… голод, брат, не тетка…
— Неужто там такая бедность?
— Э-хе-хе!.. В Маракайбо и Каракасе молодчики из «Сокони» приезжали в бары на своих машинах. Знаете: метров восемь длины, этакая помесь между самолетом и витриной магазина хирургических инструментов… Пили, танцевали, у них были хорошенькие женщины… А те, полуголые, приплывали через затопленные леса на своих лодках к пароходу и кричали: «Senor, senor, unos huevos!» — то есть по-нашему — «Господин, купите яиц!» или рыбы, или фруктов. Изможденные, в болячках, полуголые… жалко смотреть…
— И что же они, ничего не предпринимают? Не могут ничего сделать? — взволнованным голосом спросил Константин. — Ведь должны же они что-нибудь предпринять, устроить революцию!
Старик пожал плечами.
— Революции там устраивало все то же общество «Сокони». Ставило своего президента, потом «Ройал Дэтч» или «Шелль» устраивали другую революцию, президента отправляли на тот свет и ставили на его место другого, своего. Во всем этом участвовали с обеих сторон только венесуэльцы. Разница между противниками была лишь в том, что одних подкупали фунтами стерлингов, а других долларами… В других отношениях все эти революционеры были яростными националистами…
— А разве коммунистов там не было? Не было коммунистической партии?
Старик снова пожал плечами:
— У нас, на пароходах были, это я знаю. А были ли и на суше — не могу вам сказать. Какое вам дело до Венесуэлы? Ну ее к черту…
Он вздохнул и махнул рукой. При свете, проникавшем из штурвальной рубки, лицо его показалось Константину еще более морщинистым, еще более потрепанным.
— Эх, молодой человек, что Венесуэла! Когда общество направило «Арабеллу Робертсон» в Средиземное море, капитан, который был пьяница и картежник, так распорядился судовой кассой, что четверть экипажа, в том числе и я, заболела цингой. Ваше поколение знает о таких случаях только понаслышке… Мне в 1934 году пришлось видеть в портах северной Атлантики такие матросские профсоюзы, делегаты которых умели говорить с судовладельцами, заставляли их дрожать от одного удара кулака по столу…
