Владислав Реймонт - Брожение
— Глоговский! — буркнул драматург Осецкой, которая меж тем повалилась в кресло и запыхтела, словно локомотив.
— Глоговский! — И он с любопытством поглядел на Зосю, которая смутилась и присела перед ним, как девица из пансиона.
— Глоговский! — И он пожал узкую, затянутую в лайковую перчатку руку Залеской.
— Глоговский! Глоговский! — бросил он уже со злостью Залескому и Сверкоскому. Затем он поклонился стульям, украдкой плюнул и, выпустив руку Орловского, стал у рояля, рядом с Янкой. — А что, я бы с успехом мог стать лакеем: хребет у меня гибкий, — зашептал он. — Знаете, только из-за одних этих официальных представлений, которые я так ненавижу, я порву когда-нибудь с людьми; я чувствую себя в эти минуты так, как должна чувствовать себя обезьяна в ошейнике, наряженная в платьице. А этот пончик — прелесть! — И он кивнул в сторону Зоси.
— Панна Янина, не сыграете ли вы нам что-нибудь? — слащавым голосом попросил Залеский и низко склонился перед ней, показав весь свой пробор от лба до затылка.
— При пани Стефании я не смею.
— Вы слишком любезны, право же, слишком любезны. — Залеский снова расшаркался, подкрутил усы, вытянул манжеты, поправил галстук и двинулся к Зосе.
— Этот павиан создан играть любовников где-нибудь на провинциальной сцене. Он строит такие рожи, как Вавжек или Владек, помните?
Янка кивнула, подумала о чем-то и отошла.
— Господа, не сыграть ли нам в преферанс? — предложил Орловский.
— Если возражений нет, я согласен, — пробормотал Сверкоский. Он сидел рядом с Зосей в тесном черном сюртуке с миной голодного пса, искоса поглядывая на Янку.
— Я не умею, — сказал Глоговский.
— Значит… я, Сверкоский, Залеский и, быть может, вы, сударыня? — обратился он к Осецкой.
— С удовольствием. После смерти покойного мужа, царство ему небесное, это единственное развлечение бедной, одинокой вдовы… А может, и вы, пани Гжесикевич, сыграли бы с нами?
— Нет, нет, я в карты не умею.
Мужчины встали; в соседней комнате уже готовили столик и зажигали свечи. Сверкоский виляющей походкой расхаживал по комнате, считал присутствующих, комбинировал какие-то числа, беспрестанно следил то за Янкой, занятой хлопотами в комнате отца, то за Анджеем, вступившим в беседу с Залеским, то за Глоговским, который стоял посреди гостиной, засунув руки в карманы. Расправив плечи и наклонив немного голову набок, он присматривался к Зосе, щебетавшей о чем-то с Залеской.
— Кто же сегодня на службе? Здесь я вижу всех! — с наивным лукавством спросила Зося.
— Пан Бабинский и мой муж, но до двенадцати пан Бабинский дежурит один.
— Правда! Я совсем забыла, что есть еще пан Бабинский.
— Как поживают ваши внуки, сударыня? Да, да, ваши внуки, пани Гжесикевич?
— Давненько уж я их не видывала, поди, целый год… с прошлого года, — поправилась она. — Моя Юзя недавно письмо от них получила: ничего, живы-здоровы, учатся.
— Не правда ли, панна Янина очаровательна?
— Такую другую трудно сыскать: и пригожая, и ладная, и ученая. Настоящая барыня.
— Анджей тоже красавец, — вставила Осецкая.
— И то правда, парень что надо! Таких сыновей мало на свете.
— Я слышала, он женится? — спросила Осецкая, таинственно улыбаясь.
— Вроде бы время, но можно и подождать… — вывернулась старуха.
— Я сменил свой велосипед, купил «бренсборо», привезут — покажу.
— Ага, значит, вы того, кружитесь? — спросил Глоговский, прочертив пальцем в воздухе круг на высоте лба Залеского.
— Тренируюсь, — поправил с ударением тот. — В этом году я участвовал в гонках «Варшава — Радом», пришел четвертым: плохо подготовился, да и скверный был велосипед; но в будущем году наверняка приду первым.
— Ничего удивительного, у вас такие многообещающие ноги! — невозмутимо съязвил Глоговский.
— Верно! Вот, потрогайте мои мускулы — стальные, клянусь женушкой. — Он нагнулся и самодовольно ощупал свои икры. — Посмотрите, господа!
— Верим, что это первые в Польше ноги; но я бы хотел спросить вас как специалиста: зачем вам вся эта суетня — тренировки, гонки, рекорды?
— Стану первым гонщиком Королевства Польского, получу медаль…
— Отлично, ну а дальше что?
— Как что? Буду чемпионом, разве мало? — ответил Залеский, дивясь глупости Глоговского.
Анджей смущенно отвернулся, так как Глоговский самым серьезным образом пожал руку Залескому и растроганно произнес:
— Позвольте мне первому поздравить вас с этой честью; для меня это тоже честь — поздравить в вашем лице чемпиона не только Польши, но и впоследствии чемпиона мира. Вы… как вас величают? — спросил он, взяв Залеского за металлическую пуговицу мундира.
— Залеский! Генрик Мариан Залеский!
— Пан Генрик Мариан Залеский! Будьте тверды в вашем великом стремлении; не обращайте внимания на то, что обыватели и те люди, которым немного не хватает вот тут, — он стукнул себя по лбу, — смеются над этим верчением, называют его пустой забавой, отнимающей время и здоровье, не обращайте внимания, что некоторые врачи-гигиенисты высказываются против этого спорта; что против него выступили и женщины по каким-то своим тайным побуждениям; смейтесь над всем этим, пан Генрик Мариан Залеский, и идите прямо, преодолевая все преграды, к званию чемпиона, во славу Польши и поляков!
— Сударь… сударь… Я не расслышал вашего имени…
— Глоговский, Пафнутий Симфориан! — изрек Глоговский, поглядев на Янку, которая, услыхав эти имена, прыснула со смеху и отвернулась.
— О, пан Глоговский, редко удается услышать мудрые слова поощрения. Спасибо вам, большое спасибо; если вы когда-нибудь заглянете еще в Буковец, прошу вас к нам на чаек: поболтаем, и вы увидите, как я езжу.
— Что касается меня, то я уже имел удовольствие видеть вашу езду, и не только видеть, — со злостью сказал Анджей, глянув на свою руку, все еще заклеенную пластырем.
— Несчастье бродит среди людей, несчастье может произойти с каждым… простите, — Залеский поклонился, покрутил усики, вытянул манжеты, поправил галстук и направился к жене.
— Выпотрошили вы его, как зайца. Он всего себя показал.
— Людей всегда можно вывернуть, как сюртук, подкладкой наружу.
— Вас это развлекает?
— Нет, я наблюдатель, это моя специальность — ясно, сударь?
— Геник, душечка! Кто он, этот пан Глоговский?
— Точно не знаю, но думаю, что человек весьма разумный; так сказать, светлая личность. Ты заглядывала к детям?
— Так ведь Ануся присматривает за ними.
— Прошу тебя, сходи и проверь, спят ли они, — сказал он зло и настойчиво и в то же время сладко улыбаясь.
— Господа! Стол для игры готов, — пригласил Орловский гостей, хлопнув ладонью по картам.
— Если бы у меня был сын, я сама бы выбрала ему жену: покойный муж, царство ему небесное, говорил, что и воспитанные барышни могут провести мужчину за нос, ну, раз я говорю — могут, значит, могут. Покойный муж знал это хорошо. Иду… иду, ну, иду же! — отозвалась Осецкая громко, со злобой в голосе; поднялась и зашагала к столику, да так, что пол под нею заскрипел.
— Панна Янина, кто он, этот пан Глоговский? Муж уверяет, что он очень умен…
— Литератор, драматург, романист, — объяснила Янка и, улыбнувшись, прошла мимо.
— Литератор! — прошептала Залеская в изумлении, машинально поправляя спадавшие на лоб колечками волосы. — Драматург! Романист! — Она полузакрыла глаза и, сияя от восхищения, села рядом с Глоговским, который в это время разглядывал в лежавшем на столе альбоме фотографию Янки.
— Прекрасное лицо, в нем есть что-то музыкальное, — сказала она, поправляя кольцо на пальце.
— Хорошо сказано! — поспешно ответил Глоговский. — Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?
— Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.
— И, конечно, огромное.
— О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, — и она вздохнула.
— Ваш муж, ребятишки! — сочувственно поддакнул он.
— Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…
— Семь пик. Без козыря!
— Мои!
— Семь треф!
— Мои!
— Семь червей.
— Рискну. Мои! — доносились из соседней комнаты голоса игроков.
— В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. — Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала:
