Г. Осипов - Общество знания: Переход к инновационному развитию России
Самое тяжелое в истории всего этого мифотворчества то, что подобные мифы, противоречащие и знанию, и здравому смыслу, и очевидной реальности, никакому критическому анализу и пересмотру не подвергаются. Они так и остаются как бастион против рациональности. Пока не восстановится рефлексия научного сообщества и не будет вскрыт и разрушен механизм разрушающего рациональность мифотворчества, строительство нового российского «общества знания» будет парализовано.
Деформация структурного видения объекта в обществоведении
Обществоведение, задачей которого является критический анализ общества как системы, нуждается в достоверном представлении о структуре этой системы, какими бы терминами ни обозначались разные структурные единицы в зависимости от идеологической доктрины, положенной в основу методологии (классы, сословия, страты, социальные групп и пр.).
Однако с 1990 г. сама проблематика классовой структуры была свернута в социологии (тогда еще советской). Контент-анализ философской и социологической отечественной литературы, проведенный за трехлетние периоды 1981-1983, 1987-1989 и 1990-1992 гг., показал, что в 16,2 тыс. документов термин «классовая структура» встретился лишь в 22 документах (в 1987-1989 гг. — в 128 документах) [169]. Социологи практически прекратили изучать структуру общества через призму социальной однородности и неоднородности, употребление этих терминов сократилось в 18 раз — как раз в тот момент, когда началось быстрое социальное расслоение общества. Из поля зрения социологов в начале 90-х годов выпала проблема уровня жизни — именно в тот момент, когда именно здесь возникло острое и углубляющееся социальное противоречие. В 1981-1983 гг. этот термин был употреблен в 407 документах, а в 1990-1992 гг. только в 15. В социологической литературе стало редко появляться понятие социальные последствия, эта тема стала почти табу [169].
При первом приближении обществоведения к структуре социальной системы логично делать объектом анализа наиболее массивные и социально-значимые общности. Так, в индустриальном обществе объектом постоянного внимания обществоведения является рабочий класс. Обществоведение, «не видящее» этого класса и происходящих в нем (и «вокруг него») процессов, попросту неадекватно структуре его предмета.
Именно такая деформация произошла в постсоветском обществоведении — рабочий класс России был практически исключен из числа изучаемых объектов. Между тем, в этой самой большой общности экономически активного населения России происходили драматические изменения. В 90-е годы страна переживала деиндустриализацию, а рабочий класс, соответственно, деклассирование. Это социальные явления, которых не переживала ни одна индустриальная страна в истории, колоссальный эксперимент, который мог дать общественным наукам большой объем знания, недоступного в стабильные периоды жизни общества. Это фундаментальное изменение социальной системы, в общем, не стало предметом исследований в обществоведении, а научное знание об этих изменениях и в малой степени не было доведено до общества.
В короткий срок состав промышленного рабочего класса России сократился вдвое. Что произошло с 12 миллионами рабочих, в среднем весьма высокой квалификации? Что произошло с социальным укладом предприятий в ходе такого изменения? Как изменился социальный статус промышленного рабочего в России, престиж рабочих профессий в массовом сознании и в среде молодежи? Что произошло с системой профессионального обучения в промышленности? По всему кругу этих вопросов имелись лишь отрывочные и «фольклорные» сведения.
Социолог Б. И. Максимов пишет: «С большим интересом и не меньшим уважением прочитал статью В. В. Трушкова „Современный рабочий класс России в зеркале статистики“… Справедливо замечание автора об исчезновении „рабочего класса“ „из общественного поля зрения». И из поля зрения социологии, добавляю я. Правда, на страницах журнала «Социс» — надо отдать ему должное — появляются статьи о рабочих. Но если взять российскую социологию в целом, не много сегодня можно насчитать научных центров, кафедр, отдельных ученых, занимающихся проблемами рабочих, рабочего движения, которое совсем недавно, даже по шкале времени российской социологии, считалось ведущей силой общественного развития и для разработки проблем которого существовал академический институт в Москве (ИМРД). Почти в подобном положении оказалась вся социально-трудовая сфера, из которой просто выросла новейшая российская социология, и которая также как будто бы «испарилась». Она оказалась на периферии внимания сегодняшней раскрепощенной социологии. Неужели эта сфера стала совершенно беспроблемной? Или может быть общественное производство до такой степени потеряло свое значение, что его можно не только не изучать (в т. ч. социологам), но и вообще не иметь (развалить, распродать, забросить)? Нет производства — нет проблем?
Дело, видимо, не в исчезновении объекта исследования, его проблемности, а в некоторой конъюнктурности социологии… Было модно — все изучали труд, социалистическое соревнование и движение к коммунистическому труду, советский образ жизни и т. п. Изменилась мода — анализируем предпринимательство, элиту, преступность, наркоманию, смертность, беспризорных детей и т. п.» [113].
Назовем массивную группу из другой части социального «спектра», которая остается «белым пятном» в российском обществоведении и о которой общество практически не получает научных сведений. Это люди, переживающие социальное бедствие. В 90-е годы произошло не просто социальное расслоение с обеднением большой части населения. Произошла «дифференцированная» разруха с массовой маргинализацией, которая вырвала из народа целые группы — путем резкого изменения их мировоззрения, образа жизни и стереотипов поведения.
По данным социологов (Н. М. Римашевская), к 1996 г. в результате реформ в РФ сформировалось «социальное дно», составляющее, по минимальным оценкам, 10 % городского населения или 10,8 млн человек. В состав его входят: нищие (3,4 млн), бездомные (3,3 млн), беспризорные дети (2,8 млн) и уличные проститутки (1,3 млн).36 Это — социальная группа, незнакомая для России и немыслимая на Западе. Большинство нищих и бездомных в России имеют среднее и среднее специальное образование, а 6 % — высшее.
Сложился и равновесный слой «придонья» (зона доминирования социальной депрессии и социальных катастроф), размеры которого оцениваются в 5 % населения. Общий вывод таков: «В обществе действует эффективный механизм „всасывания“ людей на „дно“, главными составляющими которого являются методы проведения нынешних экономических реформ, безудержная деятельность криминальных структур и неспособность государства защитить своих граждан» [145].
Таким образом, почти пятая часть населения России сброшена на «дно» и «придонье». Происходит фундаментальное разделение общества — отказ общества считать отверженных своими приобретает демонстративный характер. Так, де факто им отказано в конституционном праве на медицинскую помощь (ст. 41 Конституции РФ). Это притом, что практически все бездомные больны, а среди беспризорников больны 70 %. Половина бездомных — бывшие заключенные и беженцы — находятся в постоянном конфликте с властью, т. к. не могут легализоваться и нарушают правила регистрации. Государственная помощь ничтожна по масштабам, что также стало символом отношения к отверженным. К концу 2003 г. в Москве действовало 2 «социальных гостиницы» и 6 «домов ночного пребывания», всего на 1600 мест — при наличии 30 тыс. официально учтенных бездомных. Зимой 2003 г. в Москве замерзло насмерть более 800 человек37 [18].
Эта огромная по масштабам социальная группа выпала из поля зрения обществоведения, что наносит и обществу, и государству, и самой этой страдающей части народа огромный ущерб. Отсутствие достоверного научного знания резко снижает качество социальной политики в отношении этого контингента, ведет к необратимому углублению латентного пока что общественного конфликта. Немногие публикации, предназначенные для просвещения общества, пока что далеки от стандартов обществоведения.
Пример — изданная в 2007 г. книга о нищих [44]. Она напечатана в научном издательстве, среди ее авторов известные ученые. Но сложное и драматическое явление нашего общества трактуется в ней удивительно поверхностно. Рецензент И. Смирнов пишет: «В книге „Бредущие среди нас“ рассматривается феномен нищенства в России и странах Европы в историческом прошлом и настоящем… Наверное, в книге мы найдем научное обобщение материала по болезненной и новой для нас проблеме (ведь, как справедливо отмечено авторами, „для жителей России нищенство является новым явлением, оно практически отсутствовало до конца 1980-х годов“. Ну, и рекомендации, как преодолеть это зло. Правильно? А теперь — что на самом деле… Из 30 страниц про Россию на советский период отведено… полтора абзаца. Притом, что именно в этот период проблема решалась эффективно. А как? Нет ответа. Жалкие полстранички, и те заняты „дискурсами“ и „коннотациями“, а также сетованиями, что советская наука проблеме нищенства не уделяла внимания. Интересно, правда? Проблема не изучалась, потому что решалась. Зато теперь изучается».
