Уильям Голдинг - Зримая тьма
— Здесь жили кучера и конюхи. Понимаешь? Должно быть, все это построено прежде, чем прорыли канал, потому что сейчас экипаж невозможно было бы вывести из ворот. И поэтому дом упал в цене.
— Упал в цене? Наш дом?
— Вон там, вероятно, тоже были конюшни…
— Это просто склады. Когда я была маленькой, там был большой магазин скобяных товаров. Фрэнкли, если не ошибаюсь.
— А за той дверью что?
— Тропинка вдоль канала. А чуть дальше — Старый мост с самым вонючим сортиром во всей округе.
Роланд сурово посмотрел на нее:
— Ты не должна так говорить.
— Прости, папуля. Но я, понимаешь, живу… жила здесь. Я и моя сестра. Заходи, посмотришь, — она начала подниматься по узкой лестнице.
— Твой отец мог бы навести тут порядок и сдавать как отдельное жилье.
— Это наше жилье. Мое и Тони.
— Тони?
— Антонии. Моей сестры.
Роланд огляделся.
— Значит, это было ваше?
— Да, оно принадлежит… принадлежало нам обеим.
— Принадлежало?
— Тони давным-давно уехала. Даже не знаю, где она сейчас.
— И тут повсюду висели картинки!
— Она была религиозной. Иисус и все такое. Это было так смешно! Боженька!
— А ты?
— Мы не похожи друг на друга.
— Хотя близнецы?
— Откуда ты знаешь?
— Ты сама мне сказала.
— Я?
Роланд перебирал кучку вещей на столе.
— А это что? Девчачьи сокровища?
— Как будто у мужчин нет сокровищ!
— Есть, но не такие.
— Это не кукла. Это марионетка на руку. Сюда — пальцы. Я часто с ней играла. Иногда мне казалось…
— Что казалось?
— Неважно. А эту штуку я сделала из глины. Она все время качается, потому что дно получилось неровное. Но ее все равно обожгли. Чтобы меня поощрить, как сказала мисс Симпсон. Больше я этим не занималась. Слишком скучно. В ней можно хранить разные мелочи.
Роланд взял в руки крохотный ножик с перламутровой рукояткой и складным лезвием из мягкого серебра. Софи забрала у него ножик, раскрыла и показала лезвие. В длину весь нож был не больше четырех дюймов.
— Это чтобы защищать мою честь. Как раз нужного размера.
— И ты не знаешь, где?
— Что где?
— Тони. Твоя сестра.
— Это все политика. Раньше у нее был Иисус, теперь — политика.
— А в том шкафу что?
— Тайны. Фамильные тайны.
Тем не менее он открыл дверцу шкафа, как будто Софи ему разрешила; такая развязность задела ее, породив где-то в глубинах сознания вопрос: зачем он здесь? Зачем я с ним связалась? Тем временем он облапал все ее старые платья, еще хранившие запах духов, даже бальное. Роланд сжал в руке пригоршню оборок и внезапно обернулся к ней.
— Софи…
— Нет, не сейчас…
Но он все равно обхватил ее руками и застонал. Софи про себя вздохнула, однако обняла его за шею, поскольку уже знала, что в этих делах проще уступить, чем проявлять волю. Она безропотно попыталась представить себе, что он придумает на этот раз, и, конечно, все оказалось как обычно — можно сказать, ритуал. Он пытался уложить ее на диван, одновременно стаскивая и с себя, и с нее наиболее существенные детали одежды, и не прерывал при этом своих страстных стонов, которые считал крайне соблазнительными. Она подчинялась, поскольку он был довольно молодой и сильный, довольно приятный на вид — с широкими плечами и плоским животом. Но и покоряясь, она слышала звучавший где-то в пространстве вопрос — как будто его задавало это, даже днем лежавшее в засаде у выхода из туннеля, — вопрос, касавшийся жизни, которую все считают такой важной вещью: «ты должна жить своей жизнью, жизнь дается только один раз, и так далее» — жизни до невозможности банальной, если ее приходится выстраивать вокруг такой бессмысленной возни, как религия Антонии, или политика, или деньги, или эти мычанья и дерганья! Она лежала под тяжестью плоти, хрящей и костей, под этим существом без лица — только копна волос тряслась у ее левого плеча. Временами копна замирала, на мгновение-другое превращалась в удивленное лицо и снова становилась трясущейся копной волос.
— Тебе же этого хочется, да?
— Мне хочется большего…
И он принимался снова, еще более решительно. Придавленная его тяжестью, Софи пыталась понять, чего же большего ей хочется. Тяжесть была… приятной. Движения были естественными и… приятными. Но ведь даже различные степени покорности, через которые она прошла со стариком в большой машине, были в некотором роде приятными, да и деньги тоже, словно ты входишь не в область тайного, а в область запретного. И эта долгая ритмичная деятельность, о которой столько говорят и вокруг которой организован весь этот социальный танец? Эта нелепая близость, в некотором роде предопределенная таким точным соответствием органов? А Роланд, несносный Роланд, ненавистный Роланд двигался все быстрее и быстрее, словно занимался гимнастикой, словно исполнял какой-то интимный танец после того, как исполнил публичный. Да, без сомнения, это — ощущение, хотя оно наверняка было бы более острым, более интенсивным, если бы у ее плеча тряслась другая голова. Софи отыскала в голове слова, чтобы его, это ощущение, описать, и эти слова настолько ей понравились, что она произнесла их вслух.
— Плохонькое округлое удовольствие.
— Что?
Он повалился на нее, задыхаясь, злой:
— Ты хотела мне кайф обломать… когда я… и себе самой тоже!
— Но я…
— А, чтоб тебя!
Где-то глубоко внутри забурлила ярость. Оказалось, что правая рука до сих пор чувствует знакомую форму маленького ножа. Софи свирепо вонзила его в плечо Роланда. Она отчетливо ощутила, как кожа сопротивляется, затем поддается и расступается, отдельно от плоти, в которую мягко, как в кусок сырого мяса, проникло лезвие — и Роланд взревел, вскочил и закрутился волчком по комнате, ругаясь, завывая и зажимая плечо ладонью. Софи неподвижно растянулась на диване, припоминая про себя, как лопалась кожа, как плавно погружался нож. Она поднесла крохотный ножик к глазам. На лезвии краснел тонкий мазок.
Не моя кровь. Его.
Происходило что-то странное. Ощущение лезвия распространялось внутри, заполняло ее, заполняло всю комнату, превратилось в судороги, затем неудержимо выгнуло тело дугой. Сквозь стиснутые зубы вырвался крик. В дело вступили самые неожиданные мышцы и нервы, рывок за рывком приближая ее к какой-то всепоглощающей, уничтожающей бездне, куда она провалилась.
На какой-то срок время остановилось, Софи не стало. Не стало и этого. Ничего, кроме освобождения, непостижимо существующего само по себе.
— Кровь все идет!
Софи пришла в себя, глубоко и сонно дыша. С усилием открыла глаза. Роланд стоял на коленях у кровати, по-прежнему зажимая ладонью плечо. Он прошептал:
— Голова кружится.
Она хихикнула, потом непроизвольно зевнула.
— У меня тоже.
Он отнял руку от плеча и уставился на ладонь.
— О. О.
Софи увидела его плечо. Крохотная синеватая ранка. Кровь из нее текла в основном потому, что Роланд давил на нее ладонью. По сравнению с маленьким порезом он был таким огромным — такая мускулатура, такое глупое, квадратное мужское лицо. В своем презрении она чувствовала к нему почти что нежность.
— Приляг на кровать. Нет. Не на Тонину. На мою.
Она встала, и он лег на диван, снова прикрыв плечо ладонью. Софи оделась и присела в старое кресло, которое все собирались перетянуть, но, конечно, так и не перетянули. Из подлокотника до сих пор торчала набивка. Роланд принялся тихонько сопеть и похрапывать, словно хныкал во сне. Софи мысленно возвратилась к испытанной ею встряске в теле, совсем новом, облегченном, умиротворенном. Оргазм. Так это называлось на лекциях о сексе, об этом все вокруг болтают, пишут, поют. Но никто ни разу не говорил, какой подмогой может оказаться ножик. Странно?
И мир сразу же встал на свое место. Все это было частью — вывода? следствия? — аксиомы, которую она открыла, сидя за партой сотню лет назад: надо жить просто. Они смотрят свои фильмы, читают свои книги и все эти громкие газетные истории об ужасных происшествиях, которые на недели приковывают внимание всей страны, — и конечно, все они гневаются и возмущаются, как Роланд, а может быть, и пугаются, как Роланд, — но не в силах перестать читать, смотреть, жить с ощущением вонзающегося лезвия, веревки, ружья, боли… не в силах перестать читать, слушать, смотреть…
Взять в руку голыш или нож. Действовать просто. Или довести простоту до предела, превратить ее в колдовство, означает ли это слово что-либо или нет, — что же еще остается, когда магические силы набухают грязью…
Быть по ту сторону дурацкого притворства. Быть.
Роланд застонал и сел.
— Мое плечо!
— Ничего страшного.
